«На Карловом мосту - другие лица». Прага глазами российских писателей

Нашa праздничная программа посвящена воспоминаниям и впечатлениям россиян о Праге и пражанах. Россиян, побывавших здесь в разное время и посвятивших ей светлые строки. Большинство из тех, чьих имен мы сегодня коснемся, побывали в столице Чехии лично, иные познали ее опосредованно через стихи выдающихся чешских поэтов.

Поэтесса Чегринцева Эмилия Кирилловна (1904-1989) жила в Праге с начала 20-х гг. Была членом пражского Союза русских писателей и журналистов, участницей объединения «Скит поэтов». В марте 1936 г. А.Л. Бем написал письмо в редакцию выходившего в Варшаве русского журнала «Меч»: В спорах о русской эмигрантской поэзии не раз отмечалось, что пражская группа «Скита» обладает своим поэтическим лицом, в чем-то весьма существенном отличным от поэзии «парижской». Поэзия Эмилии Чегринцевой, известная пока по участию в сборниках «Скита» и спорадическому появлению на страницах печати, в этом смысле, пожалуй, особенно характерна. С пражанами связывает Чегринцеву не только форма, но и самый характер ее творчества. ...Праге посвящено одно из выразительных стихотворений. Праге - городу туманов и ветров, городу тоски и порывов, где между толпой «отяжелевших пешеходов» бродят фантасты и поэты, пытливо вглядывающиеся в лицо судьбы.

Прага

Растянув тишину по аллеям,

Приколов к темноте фонари,

теплый вечер мундиром алеет

на посту у сентябрьской зари.

Каменеет дворцовая стража,

Каменеют химеры и храм.

Смерть на ратуше время покажет:

-Горожане, пора по домам! -

И тогда из-под арок в извивы

узких улиц, сквозь копоть и пыль,

золотистым играющим пивом

малостранская вспенится быль.

Газ больными глазами моргает,

И туман вырастает стеной,

И, бунтарские песни слагая,

Бродят души в угрюмой пивной.

Хмель их горек, и хмельно их горе,

потрясает кружками цех;

а в молчании обсерваторий

ищет Браге счастья для всех.

И, пугаясь полночного крика,

по подвалам алхимики ждут

золотую удачу, и дико

над ретортами ночи плывут.

И в предчувствии бед и бездолья, -

Одинокий и злой, как скопцы,

Серым пальцем глиняный Голем

Королевские метит дворцы.

Напомним нашим слушателям, что глиняную фигуру Голема, как гласит легенда, создал по божественному повелению раввин пражского Еврейского города из четырех стихий и с помощью найденного древнего заговора вдохнул в нее жизнь. Голем стал стражем, охраняющим покой жителей Еврейского города. Легенду эту литературно обработал чешский писатель А. Йирасек и под названием «Пражское гетто» включил в свой цикл «Старинные чешские сказания».

Mариэтта Шагинян впервые посетила Чехословакию в 1955 г., побывала во многих городах и селах республики, позднее неоднократно приезжала в страну и впечатления от этих поездок составили цикл очерков «Чехословацкие письма». В этот цикл автор включила также статьи о чешском педагоге Яне Амосе Коменском, писателе Ярославе Гашеке и композиторе Йозефе Мысливечеке. Во время одного из приездов в Прагу М. Шагинян нашла в чешских архивах ряд забытых сочинений Й. Мысливечека и позднее написала о нем книгу - «Воскрешение из мертвых» (1964).

Из «Чехословацких писем»

Живые камни

Можно воображать, что знаешь Прагу, - и ничего в ней не знать. Можно обежать все ее музеи, все ее уголки, - и не услышать, не увидеть Праги. Десятки альбомов учат понимать ее архитектуру; они вводят вас в контрапункт ее старых черепичных крыш, похожих, если глядеть сверху, с вышки Староместской ратуши, на волнообразные следы морских прибоев в нагроможденных холмах прибрежного песка; останавливают вас на тесном городском ансамбле, где явственно, словно в палеонтологическом разрезе, наслоились друг на друга столетия; они разворачивают перед вами скульптурные фигуры поздней готики и барокко, украшающие город, - во всей напряженной стремительности их движений, резких поворотах плеч, вихрем развевающихся складках плащей и бегущих за вами следом странных необычайно выразительных улыбках. И все же вы пройдете предварительную школу грамоты в познанье Праги - только буквы алфавита, а как их складывать, как прочесть по ним слово, полное смысла, может научить лишь встреча с Прагой один на один, с глазу на глаз, - при долгом, многодневном странствовании по камням этого единственного в мире города. (...)

Пражский Град

Невозможно перечислить имена людей, с которыми вы знакомитесь, проходя по улицам Праги. Эти портретные мемориальные доски, связанные с местом действия, жизни или смерти исторических деятелей, - так близко от вас, что подняв глаза, бы неминуемо их видите, и они запоминаются вам вместе с городом. Не только пражане - оставляют свой след и гости. Когда представляешь себе, например, угол маленькой Саской улички, куда ты случайно свернул, уже не можешь не вспомнить, что там, в угловом доме была гостиница, а в ней б мае 1833 года останавливался на два дня Рене Шатобриан. Но чаще, чем эти мемориалы, и еще ближе к вам, почти вровень с вашим ростом, рассказывают камни о недавнем прошлом. Вместо барельефов - живые хорошие лица на обыкновенных современных фотографиях; надписи, за которыми слышатся приглушенные слезы близких: «наш милый и любимый», «наша незабвенная», «наш гордый сокол», «наша талантливая...» (...)

Сдружившись с голосами пражских камней, привыкнув их слышать и различать, вы не можете не заметить, что Праге удалось избежать двух страшных чудовищ современного города, называемых пятиаршинными словами «архаизация» и «модернизация». Ее спасает от них необыкновенная слитность жизни - непрерывная сквозь века, единая в букете многих столетий, продолжающая гореть негасимым огнем. Над городом пронеслась когда-то страшная моровая чума, - казалось бы, забыть, вытравить воспоминание о ней, но в городе возносится полный движения и жизни памятник ей, и люди помнят не мор, а победу над мором. Жил в вилле Бертрамка Моцарт, писавший для «своих пражан, которые понимают его» «Дон Жуана», - и вилла Бертрамка не только музей. Чудные, живые звуки Моцарта слышатся на концертах, устраиваемых здесь. Признаться, я очень боялась третьего пятиаршинного чудовища - «стилизации», этой вторичной смерти всякого искусства, когда читала афиши всевозможных концертов, как будто задуманных «под старину»: Романтичный вечер Моцарта - в саду Вальдштейнского дворца; «Поет старая Прага» - в знаменитой пивоварне св. Томаша ... Но, побывав на этих вечерах, вы убеждаетесь, что устроители не выдумывают трюков, не «стилизируют», вообще не создают чего-то искусственного. И когда на островке, окруженном водой, в «заграде» дворца, в темноте, прорезанной неярким лучом прожектора, под звуки немецких танцев Моцарта, легко, как призраки, танцуют пастушки и пастушки, словно ожившие фарфоровые статуэтки, - вы знаете, что это не стилизация, это живет музыка Моцарта, продолжаясь в своей стихии, и для нее родится здесь новая красота, поддержанная изумительной старой акустикой, всплесками крыл разбуженный лебедей, шелестом травы у воды, - это не в прошлом, это сейчас.

Обычно приезжие бегут смотреть в Праге знаменитую Злату уличку -средневековую улицу ювелиров, и, может быть идя навстречу мировому туризму, городское управление почти превратило ее в «музейный экспонат», переселив оттуда часть живущих. Но именно это и делает, на мой взгляд, Злату уличку наименее характерной для старых кварталов Праги. Попробуйте заблудиться в них на целый день - и вы всюду найдете жизнь, объявления врачей, вывески учреждений, современные товары в крохотных окнах средневековых лавочек. Пройдите, например, по Мелантриховой улице на чудесную и не менее, чем Злата уличка, характерную средневековую Козью уличку. Здесь каждый узенький дом, стиснутый соседними, - своеобразный музей.

Илья Эренбург выехал весной 1921 г. в длительную творческую командировку за границу. Сначала жил в Германии, затем во Франции, неоднократно бывал в чешской столице. Впервые приехать в Прагу в конце 1923 г. его уговорил встретившийся с ним в Берлине Р. Якобсон, соблазняя «и домами барокко, и молодыми поэтами, и даже моравскими колбасками». Днем Эренбург гулял по городу с Незвалом, знавшим каждый двор, каждый тупичок Праги (с тех пор поэт остался навсегда в его памяти на фоне набережной Влтавы или узкой надышанной улочки возле Старого Места»). Весной 1934 г, возвращаясь в Париж из одной из своих поездок, в ожидании немецкой визы, Эренбург вновь остановился на несколько дней в Праге. В визе было отказано. И тогда ему помог Бенеш, он содействовал в получении румынской транзитной визы, что позволило попасть во Францию через Румынию, Югославию, Италию. Неоднократно после войны Эренбург посещал Прагу.

Из книги «Дороги Европы»

(...) Я не стану говорить о красоте старой Праги, она много раз описана - и величие Града, тот воздух истории, который окружает большие перепутья человечества, и грандиозная пышность Малой Страны, и загадочные клубки узких улиц вокруг Старого места, и меланхоличные воды Влтавы. Скажу о другом; о пражских дворах; не полюбив их, не разгадав, трудно полюбить душу Праги. Чехи - верные друзья, но они не знают «молниеносной» дружбы; нелегко проникнуть в тайники их сердец. Прага живет не на широком Вацлавском наместьи, залитом огнями, а в глубоких темных дворах, во втором, в третьем, в четвертом, в подлинном лабиринте дворов; там и сапожники, и прачки, и мастерская горемыки -художника, там кабачок, где сиживал друг Швейк, там споры и ссоры, там любовные свидания, политические дебаты, примерки, постирушки, длинная извилистая жизнь.

(...) Этот народ очень долго жил под немецким господством; он уходил во дворы и там шутками, своеобразной чешской иронией, упорством, если угодно - упрямством сопротивлялся, отстаивал свой язык, свои нравы, душу. Так было в давние дни Габсбургов. А когда пришли серо-зеленые, пражские дворы стали клубами, явками, там печатались прокламации, готовились демонстрации, и, конечно же, новый Швейк там рассказывал, с присущим ему коварным простодушием, уничтожающие истории про Гейдриха и про Франка. Были не только анекдоты, была кровь, и с Града видны факелы над пепелищем Лидице. На улицах Праги то и дело замечаешь цветы среди снега здесь пали герои майского восстания, и дух мая окутывает город, воспоминания о тех днях, когда якобы благоразумная |Прага с прекрасной ярости раздирала мостовые и шла с револьверами на танки. То было накануне освобождения; но и задолго до последнего мая, в осень Европы - 17 ноября 1939 года пролилась кровь пражских студентов, поднявших знамя Чехословацкой республики. Кровь, кровь проступает из-под старых камней, кровь повстанцев и заложников, кровь писателя Ванчуры и неизвестного никому подростка.

Иосиф Бродский, в отличие от Эренбурга, не был лично знаком с В. Незвалом, однако посвятил чешскому поэту стихотворение.

Оно называется «Витезслав Незвал» и написано летом 1961г. в Якутии, где Бродский работал техником-геофизиком в геологической партии. В одном из его писем из экспедиции сохранилось упоминание об этом: «Все - и «Незвала» ... я писал в один день, т. е. с 12 ч. дня до 17 вечера...». Возможно, что в Якутии Бродский познакомился с вышедшим в Москве в 1960 г. сборником лирики В. Незвала «Избранное», многие стихи которого буквально погружают в водоворот пражских улиц, мостов, переулков.

Витезслав Незвал

На Карловом мосту ты улыбнешься,

На Карловом мосту ты снова сходишь

и говоришь себе, что снова хочешь

пойти туда, где город вечерами

тебе в затылок светит фонарями.

На Карловом мосту ты снова сходишь,

прохожим в лица пристально посмотришь,

который час кому-нибудь ответишь,

но больше на мосту себя не встретишь.

На Карловом мосту себя запомни:

тебя уносят утренние кони.

Скажи себе, что надо возвратиться,

скажи, что уезжаешь за границу.

Когда опять на родину вернешься,

плывет по Влтаве желтый пароходик.

На Карловом мосту ты улыбнешься

и крикнешь мне: печаль твоя проходит.

Я говорю, а ты меня не слышишь.

Не крикнешь, нет, и слова не напишешь,

Ты мертвых глаз теперь не поднимаешь

И мой, живой, язык не понимаешь.

На Карловом мосту - другие лица.

Смотри, как жизнь, что без тебя продлится,

бормочет вновь, спешит за часом час...

Как смерть, что продолжается без нас.