Тучную Кармен и неповоротливого Паваротти надо превращать в живых людей
С Вениамином Смеховым я встретился в Остраве накануне премьеры оперы Верди «Фальстафф». Мой первый вопрос - как драматического артиста вас знают буквально все. Но далеко не все знают, что вы ставите оперы. Когда вы «пришли в оперу?»
«Я не пришел в оперу, это опера пришла ко мне. После тяжелого дня репетиций я могу говорить только несерьезно. Но правду. Опера сама пришла ко мне, как ко мне пришло все остальное. Я по совету Воланда никого никогда ни о чем не просил. Было вот так: закончился период абсолютной безнадежности, в 1989 г. я стал выездным, шефа «Таганки» Любимова, слава Богу, вернули в Россию, и мы начали ездить. Были гастроли «Таганки» в Израили, были гастроли в Греции, потом мы оказались в Германии. Там мы познакомились с генеральным интендантом театра в городе Аахен. Этот генеральный интендант тогда, как многие другие, надеялся на возрождение свободной культуры в России. Ему стала интересно, что артист «Таганки», режиссер (я тогда ставил на телевидении и в театре) с ним рядом. Мы поговорили, и он меня пригласил. И я там поставил «Любовь к трем апельсинам» Сергея Прокофьева. Это было в 1991 году. То есть 15 лет назад я начал эту авантюру. Кроме того, в моем давнем прошлом я написал такую детскую оперу, ну, или, скажем, не детскую, а всяческую - «Али-баба и сорок разбойников». Это стала пластинкой и, наверное, многие слушатели знают, о чем идет речь, она тогда была очень известной. Так я впервые поставил оперу. Это был мой первый опыт оперного или оперноватого искусства.
Потом случилась Германия. Потом меня пригласили еще раз в другой город, в третий... Я работал, мне было очень интересно из оперных штамповых, скажем, мебельного производства квадратур, тучных Кармен и сверхтучных неповоротливых Паваротти делать живых людей. Собственно, это и есть задача режиссера - сочинять спектакль. Только опера это не драматический театр, опера диктует музыкальные границы и так далее. Мне стало очень, очень интересно. Тем более мне очень везло с тем, какая опера меня к себе приглашала. Я благодарен судьбе, что так все произошло».
Как вам работается с оперными певцами? Это ведь не актеры, с певцами, наверняка, бывает сложнее...
«А неизвестно, с кем труднее. С драматическими артистами, которые запеленуты, завернуты в сплошную рогожу штампов, привычек или каких-то комплексов. Или тем более с актерами, которые, может быть, очень хороши, но после двух-трех сериалов или еще каких-то звездных выстрелов в эфир они задрали носы и к ним не пробьешься самыми простыми предложениями. Неизвестно, кто хуже. Среди драматических бывают и такие и такие, и среди оперных тоже».
«Фальстафф» - это комедия. Комедия, по идее, должна быть смешной. Трудно сделать оперу смешной?
«Нет. У меня по-другому. У меня все-таки фамилия веселая, она меня принуждает соответствовать. «Али-баба» у меня довольно веселое произведение, и «Фальстафф» сам бог велел раскочегариться до хохота. Так у меня было в Германии, я не могу пожаловаться. Так должно быть и здесь. Но это трудно заставить зрителей смеяться, тем более в опере, где, я снова говорю, очень много штампов. Они пучат, выпячивают глаза, и делают вид, что должно быть смешно. Но и публика помогает. Публике только покажи палец, и она начинает смеяться. А потом уходит и плюется: «ну и анекдот тоже мне, да уж посмеялись».
А что сейчас, другая ситуация? И в Чехии, и в России появились такие «новые ребята», очень богатые, «новые русские», «новые чехи». Сначала они требуют, что мы у них учились и стелили им ковры. И теперь очень многие из них сами идут учиться. Это же было, оказывается, и в старые времена. Но в результате Фальстафф оказывается в выигрыше (у Верди). Потому что у него порода, потому что он патриций. Его унизить никто не может. Презирают того, кто достоен презрения. Чувствует себя униженным тот, кто достоен унижения.
Здесь есть и что-то смешное, но смешное не для хохота, а для улыбки. Над ним издевались, а он победил. Все потом поют потрясающую фугу, все голоса. Я, кажется, помог артистам с подтекстом. Они поют на тему «все люди клоуны, мир глупый, и мы все дураки». Но дураки в буффонском, цирковом смысле. Они смеются над залом, и зал тоже радуется. Смешного много внутри, я сделал много трюков, артисты на них легко пошли. В Германии было с этим труднее, а здесь как-то легче. Свои все-таки, братья славяне. Итальянцы тоже ославянились и довольно весело кочевряжатся».
