В четверг завершился пражский фестиваль писателей, который в этот раз проходил под девизом «Ересь и мятеж». Одним из ценных гостей фестиваля была и Ассия Джебар, кандидат на Нобелевскую премию по литературе, единственная писательница-уроженка Магреба, ставшая членом Французской Академии.
Ася родилась в 1936 году в Алжире, при рождении получив имя Фатима Зохра Ималаен. Впоследствии она возьмет псевдоним «Ася», что на арабском значит «Та, которая утешает» и «Джебар», что можно перевести как «бескомпромиссная, непреклонная». В центре ее творчества эмансипация алжирских женщин. При этом она – верующая мусульманка.
- Вы думаете на французском или на арабском?
Ассия Джебар (Фото: www.pwf.cz)
«Как когда. Я – романист. Если я пишу роман, я наделяю своих персонажей определенной свободой, они могут сами выбирать, на каком языке говорить и думать. Если это мусульмане из моего круга, они, естественно, думают на арабском, и я, соответственно, тоже – ведь я их внутреннее принимаю. Я ставлю себя на место своего персонажа. В момент когда он получает от вас душу, перестает быть просто придумкой, фантомом, тогда меняется и лингвистический регистр».
- Это, должно быть, сложно, менять регистры?
«Нет, не сложно, я начала в 20, сейчас мне на сорок лет больше. Сейчас это уже плавный переход из языка в язык, вы этого не замечаете».
- А когда вы начинаете писать, у вас уже есть в голове система, вы представляете целиком сюжет, историю, каркас?
«Нет. Самое важное знать, в какой момент вы чувствуете клик. Начало. Включение. Щелчок. Завязь. Иногда достаточно маленькой детали. Кто-то вам рассказывает свою историю, дружескую беседу, или семейное приключение. Вы слушаете вроде бы более менее равнодушно, просто чужая история, и вдруг какая-то маленькая деталь вас трогает. И это начинается».
- И как это происходит?
«Если у вас есть время на это, вы как бы усыновляете персонаж, делаете его своим. Все начинается с того, что что-то в его поведении, в его репликах вам понравилось. Возможно, в этот самый момент персонаж наиболее близок к вам, он похож на вас. Просто вы чувствуете симпатию, даже если его прототип не сделал ничего из того, что сделали бы вы. С этого момента он в вас сидит, вы ходите, чистите зубы, а он в вас. И вы все еще не уверены в себе, вы просто осторожно позволяете ему делать то, что он делает у вас в голове. Иногда вам это перестает нравиться, тогда вы его останавливаете усилием воли. Иногда это развивается как театральная пьеса, но там приходится вводить больше персонажей и отношений между ними. Это как шахматная партия, вы прорабатываете связь, реакции, взаимодействие. Совершенно необязательно это должны быть истории любви. А то некоторые полагают, что каждое сентиментальное переживание должно находить отражение в романе. Так вот нет. В романе вы все-таки можете сосредоточиться на одном персонаже и парадоксальным образом, чувствуете себя с ним свободнее».
- И давно у вас такое происходило? В какой фазе вы сейчас?
«Я закончила свою последнюю книгу два года назад. Сейчас, наверное, в фазе наблюдения. Мне не хочется писать. Зато когда я не пишу, я очень много читаю. Когда я заканчиваю книгу, я не говорю себе: «О, сейчас надо писать следующую!». Я просто наслаждаюсь тем, как течет время. Оно у меня есть, я смотрю на людей с интересом, воспринимаю все, как в театре, будто я в зрительном зале. Я не слишком далеко от сцены, но у меня больше нет потребности примерять все, что я там вижу, на себя. Я просто наблюдаю».
- Вы помните, когда это произошло с вами впервые? Вот этот транс, одушевление персонажей, что побудило вас к писательству?
«Когда я была маленькой, мама меня водила по разным местам за собой. Положено было брать с собой ребенка, чтобы все видели, куда женщина идет. Так я с ней ходила до 12 или 13 лет. Я думаю, что поэзия каждодневной арабской жизни сформировала меня настолько же, сколько и поэзия вообще, впоследствии и европейская, французская, немецкая… В месте, где я родилась, женщины часто путешествовали, но для этого всегда нужен был предлог. Например, паломничество. Все шли к месту, где погиб какой-то святой. И поскольку там рядом было море, например, то они использовали эту возможность, чтобы искупаться, это были такие каникулы. Я была полностью потрясена, очарована этой картиной, женщинами, которые приходили к могиле, разговаривали с ней, плакали. Это был театр».
- Вас потрясало что именно – религиозность или предлог для нее?
«Женскую религиозность я нахожу и в русских романах. Я бы сказала, что славянский мир более близок к мусульманским женщинам, к этой чувствительности, что я в них вижу. Эта хрупкость в сочетании с силой. У меня было две бабушки, обе мужественные, четкие, твердые. И в тоже время мы всегда соблюдали…обычаи. Когда праздник, надо было отдать треть со стола бедным. Я испытала влияние народа, очень сильно. Я даже предпочитала бабушку по отцу, она была из более низких слоев, из пролетариата, так сказать».
- А как повлияла на вас Европа?
«Тоже встряхнула. К нам приезжали европейцы, женщины моей семьи испытывали к ним пренебрежение, а я была заворожена, я наблюдала за ними, когда они выходили на городскую площадь, на праздник, например, 14 июля… Я смотрела в окно и говорила: «Мама, мама, смотри, вот эта мадам, она сейчас танцевала с одним месье вальс, а сейчас ее обнимает совершенно другой! А она согласна, смотри, она соглашается, чтобы он ее трогал! А ее муж рядом! Он смотрит! Ему все равно!» А мама говорила: «Да, да, ты знаешь, у француженок нет нравственности, они растеряли чистоту, им не стыдно. Мужчины избавились от своей гордости. Для нас женщина была неприкасаемой. Никто кроме мужа или сына не мог дотронуться до женщины. Европейцы были для нас примитивными существами, у которых нет чувства собственного достоинства».
- А сейчас, когда вы живете в Париже и Нью-Йорке? Что вы думаете об этом?
« Сейчас, конечно, когда я это вам рассказываю, мне это кажется странным. Те француженки ведь тоже должны были думать о нас: «Ох, бедняжки, они даже не имеют права выходить с неприкрытым лицом!» Но минуточку! Моя мама, когда она надевала свою шелковую вуаль, не какую-то, а именно шелковую – шелк и муар, - и она выходила в деревню, она была королевой! Еще у нее был маленький чемоданчик, вышитый с узорами, с зеркальцами, это была часть ее приданого, я смотрела на него и тоже чувствовала себя королевской дочерью. Еще она носила кружевную вещицу, прикрывающую нос, а глаза оставались открытыми. Ее она надевала, когда нужно было перейти из дома в дом. Когда она садилась в машину, то закрывала лицо полностью, потому что в машине сидел шофер, мой папа не водил, и она это делала из-за шофера. Но вуаль ее была всегда легкая, белая, в Северной Африке не носят черное. Только если пожилые крестьянки, те носят тяжелое, шерстяное. Так по вуали можно судить о социальном классе. Можно было показывать щиколотки и глаза. И если за вами кто-то шел, вы были уверены, что он привлечен именно вашими глазами, а не чем-то еще».
Здесь мне сразу приходит на ум реклама нижнего белья компании Victoria’s Secret, в которой практически раздетая Ева Герцигова призывает: «Смотри мне в глаза! Я сказала, в глаза!». Вот так, по-моему, Ассия Джебар нашла точку соприкосновения для женщин мусульманского и европейского мира. И те, и другие хотят, чтобы им смотрели в глаза.
