«Мы доверяемся деснице, которая нас куда-либо подталкивает»
Иконописец, поэт и автор песен Антон Яржомбек родился на Камчатке, учился и жил в Москве. Два года проработал гримером, освоив эту профессию в театрально-художественном училище. К иконописи стал приобщаться в московском Даниловом монастыре в 1980-е годы — в то время иконописцев там было не так много, и все они друг друга знали и вместе просвещались. В Чехию, где он расписывает храмы и создал ряд икон, в том числе таких чешских небесных покровителей как св. Прокопий Сазавский, св. Людмила и св. Вацлав, Антон Яржомбек переехал с женой Ольгой Сорокиной в 2009 году. Они вместе пишут иконы, живут в Литомнержице, где, по словам сегодняшнего гостя Radio Prague Int., «хотят доживать свою жизнь», несмотря на то, что прокормиться непосредственно иконописью в Чехии сложно.
— Что предопределило ваш выбор Чехии в качестве второго дома, который вы здесь обрели?
— Мы в каком-то смысле фаталисты. Это не православное слово, но мы доверяемся деснице, которая нас куда-либо подталкивает. Мы особенно ничего не выбирали, нас сюда, можно так сказать, привело. А можно сказать и так, что мы оказались здесь случайно. Но вообще-то мы хотели уехать из Москвы, просто не знали куда. Судьба привела нас в Чехию.
— Какие связующие нити у вас были с Чехией, как это сложилось?
— Просто случайным образом у нас в Израиле оказался приятель, который сумел нам помочь сюда перебраться и официально оформиться.
— В какой город вы изначально приехали?
— В Теплице. У этого приятеля там были связи, поэтому мы приехали туда. Это было как раз накануне Пасхи. Мы приехали, жена нашла в интернете ближайший храм. На самом деле он не был ближайшим, это храм в Литомнержице. И мы поехали туда на Пасху. А я вообще заядлый курильщик, и с ортодоксальными русскими православными это всегда — большая проблема, потому что почему-то в России считается, что курение – это чуть ли не самый страшный грех. Но я, тем не менее, курю. И я думаю: вот сейчас пойду на исповедь, и опять начнется: «От тебя табаком пахнет!», нужно будет оправдываться и исповедовать и этот грех, хотя это и не самый страшный мой грех, есть и похуже. И мы склоняемся с батюшкой к аналою, чтобы я ему пошептал свои грехи в ухо, а он на меня как дохнул табачищем, и тут я понял: вот он, мой приход.
— Родственные души? Вы до сих пор с этим приходом Православной церкви чешских и словацких земель (автокефальная поместная Церковь — прим. ред.), связаны?
— Да. Да, до сих пор. Поем там, читаем. Батюшка этот, к сожалению, не так давно погиб в автомобильной катастрофе. Он стал нашим близким другом. Мы дружили домами, постоянно виделись, ходили друг к другу в гости, но вот случилось несчастье... Погиб он, осиротели мы в каком-то смысле, но приход не оставили, продолжаем ходить в то же место.
«Беда профессионала — трепет пропадает, все превращается в ремесло»
— Мы вернемся еще к приходу и к прихожанам. Мне хотелось бы вас спросить о том, как они восприняли то, что началось 24 февраля в Украине, – войну. Но пока я процитирую фрагмент из вашего автобиографического рассказа: «Когда я был маленьким, я очень хотел быть художником, только не знал, художником чего. Хватался за все, до чего руки дотягивались: до кисточки, до авторучки, до гитарного грифа. К стыду своему, так ничего окончательно и не выбрал. Деньги, правда, зарабатываю кисточкой. А поскольку перед картинной плоскостью приходится проводить большую часть времени, в этом деле пришлось все-таки стать профессионалом со всеми вытекающими бедами». Какие это беды?
— Я даже не знаю, где вы это откопали.
— Откопала, это — ваше…
Это выгорание, когда ты привыкаешь, и животрепещущего общения молитвенного с Богом, уже нет, все превращается в рутинную жизнь
— Видимо, я имел в виду тот смысл, который когда-то вкладывал в это Евтушенко: «О горе мне, я – профессионал!» То есть ослабевает чувство полета, превращается все в ремесло. Это большая беда на самом деле. Собственно, и в исповедании веры тоже есть такая проблема. Это так называемое выгорание, когда ты привыкаешь, и животрепещущего общения молитвенного с Богом, как во времена горящего неофитства, уже нет, все превращается в рутинную, с позволения сказать, жизнь. Прочитал правила, пришел в церковь, спел, помолился, домой пошел. Как ни в чем не бывало! А так быть не должно. То же самое и с живописью. Трепет пропадает и возникает работа.
— Знаете, Антон, я вот улавливаю в вашем голосе интонацию беспокойства. Думаю, что пока автор ли, художник ли либо исповедующийся осознает и знает, что такое может возникнуть, он в какой-то мере уже противостоит этой опасности…
— Да, стараемся это контролировать, но становится все сложнее и сложнее. Вдохновения уже не ждешь, потому что знаешь: профессионализм вывезет в любом случае. С одной стороны, это хорошо, с другой — не очень. Но это, наверное, так же, как и у врачей, когда они перестают сострадать, а просто делают свое дело. Такой момент, наверное, присутствует в любой профессии.
«Чем уже дорога, тем больше на ней скорость можно развить»
— В чем вы видите различия между современными иконописцами и иконописцами прошлого? Касается ли это соединения традиционных и нетрадиционных моментов в иконописи, которой вы занимаетесь с 1984 года?
— У старинных художников было гораздо меньше проблем со стилем, то есть он родился где-нибудь там на Кипре или в Новгородской области и знал, как надо писать, и писал только так. У него даже не было выбора. Современный художник — он столько всего видел, и столько у него различных предложений, что тут сложно бывает выработать свой…
— Язык?
— Даже не язык, а акцент, потому что все равно иконопись – это язык, который надо выучить и на нем разговаривать.
— Но это все-таки оставляет за художником право сделать шаг в сторону?
— Кто-то говорил: «Чем уже дорога, тем больше на ней скорость можно развить». То есть эти рамки, в которые нас стиль загоняет, они не ограничивают свободу, а, может быть, наоборот открывают в ней возможность более прямого пути. Кто-то говорил – Розанов, видимо, что свобода — это отрицательная категория. Это место свободно — значит, на нем никто не сидит, оно пусто.
— Да, Розанов (Василий Розанов, 1856-1918, русский философ-идеалист — прим. ред.). Если исходить из этого, то такая логика понятна. Приходилось ли вам в иконе раскрывать редкий, может быть, для восточного искусства сюжет?
— Сейчас есть такая особенность: существует довольно много святых, которые являются нашими современниками. Сохранились их фотографии или прижизненные портреты. Приходится на языке иконописи добиваться портретного сходства. Это сложно. С этим многие сталкиваются и, сказать честно, мало кто хорошо справляется.
— Начинают прославляться новые святые, а как с этим быть, верно? На что опереться, и насколько достоверны источники?
— Нужно опираться на свой багаж иконописания плюс на внешнее портретное сходство.
— Вы написали, например, и икону святой Людмилы, бабушки св. Вацлава…
— Да, с бабушкой Вацлава все просто, потому что там просто канон. А если говорить, например, о Луке Войно-Ясенецком, чьих фотографий существует множество — лицо у него довольно характерное, тут очень легко скатиться в грубый реализм, натурализм или просто срисовать фотографию. А вот вернуться в иконописный канон, не потеряв сходство — это сложно.
«Прокопий Сазавский служил не на кириллице, а на глаголице»
— А с Прокопием Сазавским как обстояло дело, когда вы писали его икону?
— Эту икону меня попросил написать один мой товарищ-чех. Я стал читать про Прокопия, и оказалось, что это удивительный святой. Во-первых, он служил не на кириллице, и не на кириллице у него были написаны книжки, а на глаголице. Интересно, что Кирилл, который якобы изобрел кириллицу, ее не изобретал. Он создал глаголицу! Это такой совершенно неудобоваримый шрифт, писать им невозможно, со временем он отпал и правильно сделал. Ученики Кирилла и Мефодия просто трансформировали греческую азбуку, и так образовалась кириллица. Однако какое-то время, в ранние века, славяне проводили службы, используя глаголическую азбуку. И вот Прокопий Сазавский служил по ней. Житие его я прочитал внимательно. Красивая очень сказка.
— Удивили ли вас еще какие-то обстоятельства в житиях святых до такой степени, что это помогло, например, глубже проникнуться темой, прежде чем взяться за создание художественного образа?
— Агиография — это же такое символическое писание. Вот Прокопий Сазавский —написано, что он мало того что победил искушавшего его беса, так еще запряг его в плуг и пахал на нем. Вряд ли это соответствует действительности, но смысл, что свои страсти и немощи возможно обернуть на пользу, на Божье дело, в этом читается. То есть не уничтожить свою страсть, а повернуть ее таким боком, чтобы она превратилась в добро. Все жития наполнены такими интересными штуками.
— Понятно, что работа иконописца невозможна без воцерковления. С вами это когда произошло? Во взрослом возрасте, в отрочестве, в детстве?
— Я крестился, когда мне было, кажется, 17 лет. По собственному романтическому порыву. Мои родители совсем далеки от церкви. Бабушка и бабушкина сестра жили в деревне. Бабушкина сестра была певчей в деревенском хоре и портнихой, шила облачения в том числе. Она была воцерковленным человеком. Я к ним туда приехал пожить, и они меня покрестили. Причем тогда, для того чтобы покрестить в храме, священник был обязан заносить все в какие-то книги и отсылать информацию в гороно.
— Священник был обязан составлять отчет?
— Да. Он, чтобы моих родителей не позорить, покрестил меня в доме тайно, в тазике, прямо в избе, чтобы не делать это прилюдно. Один на один мы с ним были. Но это мою жизнь сильно не изменило. А потом в какой-то момент я очень сильно погрузился в искусство, в словесное и изобразительное. Я старался быть честным и понял, что это искусство может просто завести человека в ад, если в этом идти до конца. И тут случился во мне какой-то перелом, я начал ходить в церковь, вот это вот неофитское сумасшествие… Я придумал для себя, что заниматься изобразительным и поэтическим искусством вредно, и на несколько лет устроил себе эмбарго. Ничего не писал, работал дворником, ходил в церковь, и все.
— Сколько лет вам тогда было, это было уже после училища?
— Да, мне было 22 или 23 года. А потом в какой-то момент мне стало обидно, что я столько лет учился, у меня в руках есть профессия, а я ее не использую. И я решил попробовать себя в иконописи. Прибился к одной мастерской, там начал учиться. Ходил к отцу Зенону в Даниловский монастырь, показывал свои работы, и так все постепенно и пошло. Потом у меня было «повышение» — из дворника в оператора газовой котельни. А это — совершенно изумительная работа, потому что ты сутки сидишь, ничего не делаешь, а потом трое суток от этого отдыхаешь. И получал я там вполне приличную зарплату — по крайней мере, больше, чем я получал после окончания училища, устроившись в театре.
И там у меня было много времени, чтобы читать, работать, писать. Было время, чтобы учиться. Собственно, я начал с того, что выучился реставрации. Затем мы с двумя приятелями поехали по Псковской области, по разным церквям и монастырям, а я заодно искал себе работу. То есть просто приходил к священнику и говорил: «Я – реставратор, вам ничего тут отреставрировать не надо?» Так мы попали в те времена к отцу Павлу Адельгейму, которого уже нет в живых. Я ему даже закреплял какую-то икону.
«Батюшка-чудотворец, изгонявший бесов, сподвиг меня на написание Двенадцати праздников»
В то время рядом с Пюхтицким монастырем в Эстонии жил батюшка-чудотворец, который изгонял бесов. У него постоянно была куча народу: хиппи всякие, бесноватые, которые лаяли и кусались, и во время службы все выглядело очень экстравагантно. Пожили мы у него, поработали, а через два дня я ему и говорю: «Батюшка, а не надо ли вам что-то отреставрировать?» Он говорит: «Отреставрировать не надо, а напиши-ка мне лучше праздничный ряд (праздничный ряд икон русского иконостаса – прим. ред.). Я говорю: «Да не умею я», а он: «Ну ты же художник? Вот заодно и научишься»
Этот старец сподвиг меня на написание Двенадцати праздников (Двунадесятые праздники, двенадцать важнейших церковных праздников – прим. ред.). Платил он мне по 50 рублей за икону, это очень мало, но вместе с остальными работами выходило неплохо. Я год это писал, в месяц по одной иконе, и привозил ему по несколько штук. Наблюдал процедуры изгнания бесов — очень интересно. Через год я уже кое-чему научился и мог самостоятельно работать.
— Был ли тернист ваш путь в иконописи? Я имею в виду тот период, пока человек ищет штангу своего размера, а перед ним простираются такие заоблачные высоты, как творчество Рублева, Дионисия — есть и грузинская икона или другие великолепные, может менее известные … Как с этим моментом справиться?
— Я попал в очень хорошую компанию. В Москве не так много было иконописцев в то время, в 1980-е годы. Может быть, их всего-то было человек двадцать. Мы все друг друга знали. Начали вместе работать, что-то писать, храмы расписывать, друг у друга учились, просвещались. Все были церковные люди, в храм ходили, молились. Мы, наверное, лет пятнадцать вместе работали такой бригадой более-менее постоянного состава.
Жили в деревнях по домам, как левши. Помню, в Ачинске была избушка, вросшая в землю. Мороз – минус сорок. Приходилось топить непрерывно. Когда мы уходили на службу и возвращались после через два часа, то вода в стакане была покрыта льдом. Мы молились, читали правила совместно, жили такой бригадой, коммуной и много времени проводили вместе. Потом в Америку съездили два раза, там расписывали церкви.
— С 2009 года вы вместе с женой Ольгой живете в Чехии. Насколько востребован здесь труд иконописца? Как вам удается найти применение своему таланту и дарованию?
— В тот момент, когда мы приехали в Чехию, у нас с женой была большая работа на Кипре. И мы половину времени проводили на Кипре, расписывали там церкви, зарабатывали деньги, а потом полгода жили в Чехии; нам хватало средств на жизнь, можно было не работать. Мы писали что-то по просьбе друзей, но не особенно много, потому что не было необходимости зарабатывать. Однако через десять лет вдруг выяснилось, что мы не можем получить ПМЖ, потому что мы все время находились в отлучке. Поэтому нам пришлось отменить все поездки, мы только навещали родителей.
Пять лет никуда не выезжаем. Здесь прокормиться иконописью сложно, потому что мало прихожан, мало денег у людей. Такого, как в России и Греции, нет.
— И храмов православных столько нет…
— Да, так не заработать. Мы уже четыре года расписываем Мукаржов, но там удается заработать примерно как обыкновенному рабочему. То есть мы не погибаем, но и разбогатеть на этом невозможно. В Чехии мы получаем ровно в восемь раз меньше, чем на Кипре.
— Однако это не лишит вас решимости остаться в Чехии?
— Нет, конечно. Mне хотелось бы доживать свою жизнь в Чехии. Я ее очень полюбил, полюбил и наш городок – Литомнержице и наш приход. Домик мы купили маленький. Никуда не хочу – хочу здесь жить.
— Нашли ли вы здесь круг близких друзей?
— Какой-то круг общения у нас есть, но вокруг церкви в основном. Еще мы познакомились каким-то образом — я уже забыл, как это случилось — со Славой Ильяшенко, нашим любимым художником из Праги. С ним дружим.
— Где и в каких храмах можно увидеть написанные вами иконы чешских святых покровителей или другие иконы?
— В часовне в Мукаржове, которую мы сейчас заканчиваем. Это духовный центр, где совершаются богослужения. Центр посвящен чешским святым, в иконостасе находятся их иконы. Мы там придумали фресковый иконостас. Одна из его икон – чешские святые.
В Литомнержице проходили две недели русско-чешско-украинской культуры
— Вы также делали в Чехии выставку?
— Пытались как-то... Мы арендовали в Литомнержице большой красивый зал в старинном доме и устроили там две недели русско-чешско-украинской культуры. Пригласили чешского художника Франту Гейду с его дочерьми, пригласили Славу Ильяшенко, еще одну художницу из Украины, скульпторшу-керамистку (Татьяну Водопьян — прим. ред.). Часть выставки составляли иконы, часть – светские работы. Каждый день в течение двух недель мы устраивали какой-нибудь вечер, лекцию, концерт. Закончилось все совершенно феерическим дуэтом. Сын моей жены, мой пасынок – скрипач и альтист. У них скрипичный дуэт с его женой. Был совершенно потрясающий финальный концерт классической скрипичной музыки.
В какой-то из вечеров я пел и свои песенки, в другой вечер выступал чешский поэт. Каждый вечер было что-то интересное. для студентов я устраивал мастер-класс. Показывал пигменты — мы же из камней делаем краски. И вот привели к нам два класса, и я показал, как краски перетираются, за час написал «быструю» икону, было, мне кажется, интересно.
Миф о бандитской этике
— Вернемся еще в ваш родной литомнержицкий приход. Как восприняли начавшуюся войну в Украине вы и ваши прихожане?
— Я, скорее, могу за себя говорить. С одной стороны, никто в это не мог поверить. С другой стороны, давным-давно к этому все шло, потому что государство российское — совершенно бандитское. Знаете эту присказку про утку? Если кто-то ходит, как утка, выглядит, как утка, крякает, как утка, то, скорее всего, это утка и есть. Точно так же и здесь. Если человек говорит, как бандит, ведет себя, как бандит, выглядит, как бандит, то, скорее всего, это бандит, и не надо на это закрывать глаза.
Существует некий миф о том, что есть бандитская этика, воры в законе и все такое. Я в молодости поболтался по Сибири и совершенно ответственно заявляю: нет никакой воровской этики. Они могут пойти на любую подлость, на что угодно. Им все равно, у них нет никакого закона. Даже когда войска ходили вдоль границы, невозможно было поверить, что вдруг на нашем веку совершится то, о чем мы только в книжках читали. Уничтожая Украину, он уничтожает сам себя в итоге. Ни один диктаторский кровавый режим не может существовать. Рано или поздно его прихлопнут.
«И понять, что по праву рожденья
Ты наследуешь воздух и свет…»
— Мы как иновещание «Чешского Радио» сохраняем связь с нашими слушателями и читателями, как из России, так и из Украины. Что бы вы им пожелали в эти дни?
— Я не знаю, как с этим жить, и не знаю, что пожелать. У меня нет никаких рецептов. Просто слезы сплошные, никаких пожеланий у меня нет. Я просто в отчаянии, если честно. Все мы не спим, не едим, жена плачет каждую ночь. Невозможно с этим смириться…
— Тогда, может быть, я, если вы не против, постараюсь обнадежить нас всех. Я нашла вот такие ваши строки:
Счастлив тот, кто умеет смотреть.
Просто хлеба, а зрелищ не надо.
Хватит музыки козьего стада,
Чтоб дожить до плода винограда,
И наполнить стаканы на треть.
И понять, что по праву рожденья
Ты наследуешь воздух и свет,
Ничего благодатнее нет,
Чем теченье размеренных лет.
И простое смотрение.
