Россия как тюрьма, текст, судьба
Возвращение домой – так можно назвать чешское издание воспоминаний Гелены Фришер о советском ГУЛАГе. Книга «Дни моей жизни» была написана по-русски в Москве, и в Чехословакию ее создательница никогда не вернулась. Теперь чешским читателям возвращают автора пронзительного произведения о потере родины и свободы, о бесконечности страдания, которое оказалось длиннее, чем жизнь.
На надгробии Гелены – Хеллы Фришер на Введенском кладбище стоят три даты: 1906 – 1937 – 1984. Момент ареста стал той точкой, после которой мир для нее уже никогда не был прежним. Для сталинской репрессивной машины она была идеальной жертвой – чешская еврейка, коммунистка, получившая незадолго до ареста советское гражданство, жена иностранного инженера, который вскоре будет расстрелян.
«Всякие есть поезда, всякие есть вагоны. Есть и вагоны ЗАК. В них нет ни сидячих мест, ни лежачих. Есть только пол и узкое окошко за решёткой, под потолком. Оно снабжает вагон не светом, а воздухом. Источник света – свеча, прикреплена над ведром воды, тоже высоко. Восковые слезы в медленно-унылом ритме падают в воду. Вода выдается каждому по кружке. Утром – кружка, вобла и хлеб. Вечером – хлеб и кружка. Как бесконечно далеко от начала дня до начала ночи! Мчится ли поезд или ползет – неизвестно. Но это неважно, важно другое: долго ли еще? И куда, куда же?.. В тишине бессонной ночи отчетливо слышны размеренные шаги конвойного в тамбуре. Стук колес, стук винтовки. Стук… стук…»
Возвращение Гелены Фришер на родину начинается с восстановления ее биографии. Директор Славянской библиотеки Лукаш Бабка решил вернуть чешской литературе написанную ею книгу, а русист Алена Махонинова – связать разорванные нити ее биографии, где не точна даже дата рождения.
До замужества Гелена носила фамилию Гласс, родилась в еврейской семье, в моравском городке Простейов; московские друзья Хеллы называли местом ее рождения Брно. Отец, некогда успешный фабрикант, погибнет в 1942 г. в Терезине. И он, и старшая сестра Алице будут уверены, что Гелена расстреляна в СССР в 1937-м. После войны Хелла безуспешно будет пытаться найти сестру через Красный Крест. В послесловии к книге Алена Махонинова цитирует строки письма Гелены 1977 г. к подруге, Тамаре Петкевич: «Нет, нет, о моей сестре Lilly (Alice) не может быть и речи, она меня 40 лет назад похоронила, считая меня виновной во всем этом трагическом конце, и она права, это мой фанатизм сгубил нас… кто мог знать тогда, когда все казалось таким верным правильным, справедливым…»
«Мой фанатизм нас погубил»
Когда они приехали в Москву, точно не известно. Гелена на допросе укажет 1932-й как год приезда мужа. В Москве Абрахам работал на «Москабеле», занимался оборудованием Московского метрополитена, Хелла преподавала немецкий язык. Фришеров поселили в доме работников Коминтерна в Телеграфном переулке, считавшимся привилегированным – ведь там были отдельные ванные комнаты! В 1937-м в «доме для иностранцев» начались аресты – одними из последних забрали Фришеров.
Абрахам вскоре был расстрелян, Хелла получила приговор – десять лет лагерей в Коми, потом ссылка, без возможности жить в каком-либо крупном городе. В неволе Хелла провела 19 лет. В лагере ее спасла работа в самодеятельном кукольном театре, организованном заключенными – литераторами, оперными солистами, журналистами, получившими в свое время образование в европейских столицах.
«Приехал недавно созданный единственный лагерный кукольный театр. Руководила им заслуженная артистка Рената Дамян. Ты – чешка. Ты знаешь и любишь театр кукол… Спектакль-концерт был очень удачным. Такого истинного веселья среди лагерной публики ты не могла припомнить. Как забавна была кукла-певица Рыдал-Цыганская! А "огородные" частушки с припевом: "Топор – рукавицы, рукавицы да топор"! Текст составил Лёня. (Он – бывший редактор крупной областной газеты), а музыку подобрал Данилов – врач и пианист. Куклы и декорации – работа скульптора Бруно – отличные, если учесть, что фактически здесь никто не знал куклу, ее устройство, технику. Зато знали, вернее, постигли, ее обаяние. С тобой заговорила худрук театра: "Мы собираемся ставить "Соловей" по Андерсену. Текст уже почти готов. Музыку Данилов сочинил прелестную. Могли бы вы набросать эскиз костюма для меня, ведущей, перед сценой?"»
Хелла занималась драматургией, в после выхода на свободу – переводами с чешского и немецкого – в театре им. Образцова до сих пор идут пьесы в ее переводе. В 1956 году ей удалось вернуться в Москву, где ей как реабилитированной выделили комнату. Работала на кукольной фабрике.
«Как это возможно, что я еще жива?»
Как вспоминала ее лагерная подруга, жившая с ней вместе в ссылке, не застав Хеллу в их общей комнате, она шла на вокзал. Хелла всегда была там – ждала поезда на Прагу. Но из Коми поезда в Чехословакию не ходили.
Стихи Хелла писала по-немецки.
И вот последняя капля упала в чашу
и преобразила содержание в яд.
Горький напиток еще не коснулся губ.
Тем не менее сердце занемогло, застыло -
Оно больше не впустит никаких страданий
судьба и чаша до края переполнились.
1947, пер. Феликса Розинера
О первом чешском издании книги Гелены Фришер «Дни моей жизни» мы беседуем с автором послесловия, русисткой Аленой Махониновой.
– Что эта книга даст чешскому обществу? Чем она может оказаться важна?
– Почему Фришер писала по-русски? Ведь родными языками для нее оставались чешский и немецкий. В своем послесловии вы напоминаете слова самой Хеллы, которая неоднократно повторяла, что "русский всегда оставался для нее немного чужим".
– Думаю потому, что изначально этот текст создавался для ее друзей, и для Хеллы это была своего рода терапия – написать обо всей своей боли, чтобы как-то ее изжить. Так что для друзей она писала по-русски. Когда рукопись попала к издателю, ей помогал готовить книгу к печати редактор. Она, конечно, прекрасно говорила по-русски, хотя у нее встречались чешские слова, а когда она писала, отдельные буквы выходили по-чешски, но все равно это был, конечно, русский язык – прекрасный, особенный… Так что она писала, в первую очередь, для друзей, а уже потом – для более широкого круга читателей.
– Так что, вы ставили перед собой задачу вернуть эту писательницу на родину, куда физически она уже никогда не попала?
– Да, и очень важно, что судьба Хеллы Фришер связана с именем выдающегося чешского прозаика Иржи Вайля. Ведь это изначально содержит сенсацию – она – Ри Густавовна, героиня произведения Вайля «Москва – граница», из-за которого его преследовали, которое он долго не мог издать. Долгое время думали, что Хелла была расстреляна, и только позже выяснилось, что она жива и сама написала замечательную книгу. Были и другие догадки – что в Чехословакии она была возлюбленной известного поэта Иржи Волькера.
– А это апокриф?
– Трудно сказать – никто не мог это ни подтвердить, ни опровергнуть. Возможно, что-то сохранялось в воспоминаниях ее московских друзей, однако Хелла скончалась в 1984 г., так что с тех пор прошло более 30 лет.
– Все же этот текст – не совсем обычное для современной Чехии чтение. С каким чувством молодой человек, который не помнит даже времена социализма, откроет такую книгу?
– Я думаю, что это – настолько хорошая, откровенная проза, что она будет понятна любому читателю. Не так важно, что это – про советские лагеря, это – про боль человека, про его страдания, которые существуют всегда, вне времени, вне конкретных обстоятельств.
«Какое число сегодня? Какой месяц? Какой день недели? Вроде всё остановилось или идет "пятое через девятое", как говорят чехи. Беспорядок. Но в этом беспорядке свой метод, скрытый, направленный к тому, чтобы обезличить людей страхом, неизвестностью и сознанием полной беспомощности. Но были какие-то неправильные расчёты в этом методе: страх, ютившийся где-то в тебе и вокруг, постепенно вызывал протест против себя самого, против страха. Этот внутренний протест укреплял сильных, выпрямлял слабых. Он стал могучим, непобедимым инстинктом, светом, идущим изнутри. И вы, отверженные, нищие, вдруг стали почти богатыми. Вы удивлялись ярко серебряным звездам, северному сиянию… всё меньше говорили о тоске, холоде, болезнях и голоде. Вы были рады тому, что не разучились радоваться… И ты иногда пела. Твою чешскую колыбельную "Листочек дубовый", все уже сами себе напевали перед сном, как много лет тому назад напевала тебе старая няня Матильда».
– То, что Гелена была чешкой, откладывало отпечаток на ее жизнь, и этот «чешский элемент» был важен и во время всех ее лагерных лет...
– Вы продолжаете изучать жизнь Гелены Фришер, и это издание не ставит точку в вашем исследовании?
– Разумеется, ведь «белых пятен» еще очень много, и я надеюсь, что их удастся заполнить. Мне почему-то очень близка судьба Хеллы. Я прожила 10 лет в России, и мне кажется, что это – страна, где человек никогда не знает, что с ним может случиться. Ведь Хелла тоже ехала в Россию не в ГУЛАГ, она ехала работать. Книга Вайля «Москва-граница» тоже очень хорошо описывает Россию, и многое оттуда применимо к сегодняшней российской действительности. Так что для меня это стало очень личной историей.
– Безусловно. И для меня воспоминания Фришер вместе с романом Вайля образуют единое целое, из которого тоже получается портрет России.
– «Дни моей жизни» Гелены Фришер – это чешский «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург?
– Это нельзя сравнивать, поскольку у Евгении Гинзбург это, скорее, описание, а Хелла – это проза, и я настаиваю, что лагерная документалистика в ее книге все же уходит на второй план.
– Если вы участвовали в работе над переводом, то чувствовали ли вы в русском оригинале этот «гул чешского языка» на заднем плане текста? Ведь в какой-то степени это – обратный перевод – свой чешский автор изложила по-русски, а потом это было переведено снова на чешский.
– Я намеренно не участвовала в работе над переводом, потому что просто не могла представить этот текст по-чешски. Я переводчик, но не могла работать над этой книгой, потому что слишком много вносила бы туда себя. Книгу переводила Радка Рубилина, это – ее работа, и мне не хотелось в нее вмешиваться. Так что мне самой интересно, как она переводила с русского, с чешским «на заднем плане».
«Что же дальше? Сколько и чего можно ждать?.. Вдруг стало темнеть все вокруг меня. И сразу наступила ночь… Домой меня вели под руки. Два дня я лежала в тишине в безлюдном бараке. Какая она была добрая, эта тишина, и как мало пугала слепота! Не видеть — было почти спасением. Я начала сочинять вслух:
Как нужен друг,
Когда не знаешь ты,
Куда податься...
Не получалось. Тогда я стала напевать тихо моцартовскую колыбельную. Несколько слов по-чешски, несколько по-немецки, несколько по-русски...»
