Прага за двоеточием чешского и русского авангарда

Хотя в чешскую столицу поэт и филолог Сергей Бирюков приехал впервые, в литературной Праге он, вне всяких сомнений, старожил, и ее топография ему прекрасно знакома, прежде всего «квартал ХХ века» – набережная Сюрреалистов, проспект Поэтизма, улица Незвала, площадь Тейге... Пусть на карте реального города вы их и не найдете, нить авангардизма безошибочно ведет по пражским переулкам, где возникает то «повышенное напряжение формы», о котором говорит Сергей Бирюков.

Франц Бопп глядит в окно,
он видит в нем Соссюра,
Соссюр идет в кино,
где Гумбольдт ждет давно.
Петух-широкохвост,
как будто на смех курам
над фонологией клюет
жемчужное зерно.

Сергей Бирюков, фото: Антон Каймаков

Еще студентом-русистом Сергей Бирюковначал свой роман с чешской литературой, которой оставался верен и в Тамбове, где учился и преподавал, и в Германии, где живет уже два десятилетия, занимаясь русским авангардом – учрежденная им еще 1990-е Академия Зауми вручает такую нестандартную премию как Международная отметина имени Давида Бурлюка.

Свою поэзию он связывает с традицией русского футуризма, его тексты переведены на многие европейские языки. В Чехию стихи Сергея Бирюкова попали раньше него самого – в переводе Алены Махониновой. А в Прагу поэт приехал только недавно – чтобы выступить на фестивале Kulturus.

Князь Трубецкой, зачем
ваш вывод так поспешен? –
спирантов век еще
совсем не предрешен.
Но звук еще живой
за горлышко подвешен,
и в Данию бредет из Праги Якобсон.

– Пражский лингвистический кружок, Роман Якобсон, князь Николай Трубецой... Какую роль они играют в вашей биографии как литературоведа?

Пражский лингвистический кружок – тайный пароль лингвистов в СССР

Роман Якобсон, фото: Philweb CC BY 3.0

– Это объединение было в позднесоветское время овеяно романтизмом – «ПЛК» звучало в российской филологической среде, как пароль, поскольку и Якобсон, и Трубецкой были фигурами первой степени значимости, но не слишком принимаемые официозной наукой. Поэтому для нас это было своеобразной...

– Масонской ложей?

– Именно. Кроме того, лично для меня Якобсон был важен тем, что именно здесь, в Праге, в 1921 году он написал и издал работу «Подступы к Хлебникову», а Хлебников для меня – фигура номер один в русской поэзии ХХ века.

– Можно сказать, что именно Пражский лингвистический кружок послужил для вас мостиком и в чешскую культуру?

– Безусловно, ведь в его работе участвовали и чешские лингвисты, и чешская лингвистика тоже была для нас огромным стимулом, и когда в 1970-е гг. вышел сборник «Структурализм "за" и "против"», где были и работы чешских исследователей, это стало очень важным событием.

– Вы говорили, что ваш интерес к чешской литературе у вас был так велик, что, хоть вы и были русистом, одну из своих работ написали о Витезславе Незвале.

Франц Бопп глядит в окно,
чтоб видеть Якобсона,
но слишком едок дым,
и кончилось кино.

Перед нами предстал поэт огромной силы – Витезслав Незвал

Витезслав Незвал и Карел Тейге, фото: Моравский краеведческий музей в Брно

– В 1970-е гг. Незвал был фигурой, которая привлекала к себе в Советском Союзе большое внимание, – его переводили лучшие русские поэты, например, Семен Кирсанов, Леонид Мартынов, Давид Самойлов. Кроме того, Незвал упоминается еще в книге Илья Эренбурга «Люди, годы, жизнь».

– В отличие от Ярослава Сейферта, Незвал был в СССР «разрешен» как поэт, лояльный режиму, его было позволено переводить…

– Да, и мы это понимали. Однако все это оставалось на втором плане, поскольку перед нами предстал поэт огромной силы и высокого уровня. Как известно, Незвалом очень увлекался Иосиф Бродский, который даже посвятил ему стихотворение «На Карловом мосту ты улыбнешься, переезжая к жизни еженощно...». И, конечно, незваловские «Прага с пальцами дождя», «Женщина во множественном числе»«входили в нас» тогда и помимо переводов – нам иногда удавалось читать эти стихи и по-чешски. Учась на третьем курсе филфака Тамбовского педагогического института, я написал работу о Незвале и группе «Девятсил», прослеживая его путь перехода от поэтизма к сюрреализму, хотя чешская литература и не входила в нашу программу. Чешской поэзиий занимались и те студенты, кто сам писал стихи, а в прозе меня очень интересовал Карел Чапек.

Чешская амплитуда авангарда

– У вас есть работа «Амплитуда авангарда». Если рассматривать в общеевропейском смысле, с учетом вашего опыта работы в Германии, какое место занимает чешский авангард?

– В пражском музее «Кампа» я побывал на выставке чешских сюрреалистов, где я увидел работы Купки и Штырского, который входил в группу «Девятсил». Мне было очень интересно увидеть это живьем, поскольку многое я знал в репродукциях. Я думаю, что чешский авангард — очень сильный и глубокий, и, разумеется, он вписывается в эту амплитуду — пространственную и временную. Я видел коллажи Карела Тейге — это очень интересная ретроспекция, протянутая к современности. Моя идея по поводу авангарда состоит в том, что это – незаконченное движение.

– Оборванное?

– Да, оно было оборвано, причем не только в странах, где был социализм; оборванное движение, которое позже продолжилось. И если ранний авангард был, пользуясь термином Игоря Смирнова, «историческим», то авангард второй половины ХХ века я называю «внеисторическим» – в гегелевском понимании. Авангардисты не уходят на пенсию!

Швейк как оживление советского и российского пейзажа

– Какое место в «русском литературном сознании» вы как филолог отводите чешской литературе?

Бравый солдат Швейк, фото: Jirka.h23 CC BY-SA 4.0

– Вероятно, это зависит от эпохи. Более ранняя чешская литература была принципиально важна, например, для Лескова, который переводил Божену Немцову и писал о ней статьи. Лескова интересовало, как чешская литература развивается, какие пути она находит. Очень точно вошел в русскую литературу Гашек. Мой друг, замечательный поэт Владимир Леванский в конце 1960-х посвятил Швейку стихотворение, где звучит такой рефрен: «А он себе идет и идет, идет и идет пиво пить в Будейовице». Швейк был важной и симпатичной фигурой, очень оживляющей литературный пейзаж в советское время.

– После недавней премьеры «Похождений бравого солдата Швейка»в Александринском театре Петербурга Дмитрий Быков прочитал лекцию, объяснив, наконец, петербуржцам суть этого персонажа. Швейк остается на слуху и у новых поколений русских читателей. Почему?

– Есть некая поведенческая близость, тот же пацифизм… Второе чешское имя – это, конечно, Карел Чапек, его «Средство Макропулоса». В конце 1960-х – начале 1970-х театры часто обращались к этому произведению. Думаю, к Чапеку были неравнодушны многие, и он оказал влияние, например, на братьев Стугацких. Я вспоминаю здесь также Яна Отченашека – «Хромой Орфей», «Ромео, Джульетта и тьма». Это чрезвычайно психологически сильная литература. В конце 1960-х гг. я играл в молодежном театре Тамбова, и мы репетировали «Ромео, Джульетта и тьма», где я играл Ромео. Тогда, увы, мы не смогли продвинуться дальше репетиционного процесса. Хотя это литература военного времени, психологические коллизии, переданные Отченашеком, – вне времени и пространства.

Цвет и фактура – город, который ошеломляет

– Во времена социализма переводы с чешского были частью государственной политики СССР. А сейчас что-то переводится? Есть ли к этому какой-то интерес? Ведь последнее имя, которое на слуху – Милан Кундера.

– В начале 2000-х гг. в России вышел большой том современной чешской поэзии, где очень много имен. Это сделал Сергей Главюк – большой подвижник, выпустивший несколько сборников современной славянской поэзии. Имена и стихи есть, но вокруг них отсутствует аура для «презентации авторов».

– Вернемся к Праге. Вы попали в этот город в первый раз – каким было ваше первое впечатление как поэта? Звук? Цвет? Фактура?

– Скорее, фактура и цветовая гамма – я был в музее Кафки и галерее «Кампа», где погружался в цвет. Наверное, я видел Прагу глазами художников, и это впечатление перенес на сам город. Город ошеломляет. С моим другом Евгением Деменком мы прошли 16 тысяч шагов – у нас был счетчик. Обычно города запечатлеваются в моих стихах, и Прага не должна «убежать» – я хочу ее «поймать», и, возможно, это будет связано с чешской поэтической аурой.

– Прага оказалась такой, как вы ее представляли, или другой? Ведь вы ехали сюда с огромным «багажом», зная, кто жил и бывал здесь раньше...

– Прага оказалась даже больше того, чем я себе представлял. «Багаж», конечно, подспудно присутствовал, однако это — виртуальное знание, а когда ты реально попадаешь в это место, видишь собственными глазами, проходишь своими ногами, – совсем другое.

Болезнь под названием «Кафка»

Сергей Бирюков в музее Кафки в Праге, фото: Евгений Деменок

– Вы искали здесь определенные адреса?

– Мой друг, известный славист Томаш Гланц, узнав, что я еду в Прагу, поделился адресами — где жил Незвал, Тейге, Цветаева. И я рад, что побывал в этих домах, ощутил присутствие этих людей. Меня поразил дом, где жил Карел Тейге, – в стиле «Баухаус», очень гармонирующий с его личностью.

– Не миновали вы, видимо, и Франца Кафку, которого называют «интуитивным сюрреалистом»?

– С ним у меня тоже был «роман» – рассказы Кафки в 1968 г. вышли в Советском Союзе, и мы их инсценировали еще в студенческие годы. Некоторые из нас были больны Кафкой – его надо было каким-то образом пережить. Я рад, что мне удалось побывать в уникальном музее Кафки в Праге – по-моему, такого музея нет больше нигде.