Пражское гнездо Аверченко
В русской литературной Праге, без сомнения, можно говорить об уже сложившихся традициях, одна из которых – отмечать день рождения Аркадия Аверченко. Каждый год 27 марта поклонники творчества писателя во главе с журналом «Русское слово» приходят на Ольшанское кладбище, где похоронен «король смеха». В Чехословакии он провел последние три года своей жизни.
Вот как описывает прибытие русского сатирика Эдвард Валента – будущий маститый писатель, а тогда, в 1922 году, юный журналист издания Lidové noviny в Брно: «В странный день приехал Аверченко. Сидя в поезде, он мог наблюдать через широкие окна в сумерках опустошенные берега и кучи обломков в диких изгибах реки. А он пока ехал, чтобы нас развеселить, чтобы прокричать нам, что мы глупцы, если бродим по улицам, повесив головы, без надежды на просветы в тучах... Когда поезд загудел и остановился, раздались выкрики нескольких десятков бегавших по перрону русских. Говорить с Аверченко и трудно, и легко. Трудно потому, что можно сделать что-нибудь смешное и оказаться во всей красе в строках его рассказа... трудно еще и потому, что по-чешски он умеет сказать только: "Едно пиво, просим!" А легко, потому что его глаза говорят: "Я люблю тебя, потому что люблю весь мир!" И говорят об этом не только глаза, но и черная оправа пенсне, и золотая дужка над переносицей его добродушного носа, и маленький синий камушек в его галстуке, и эта мягонькая складочка под подбородком. И если бы даже застенчивый журналистский щенок запутался и вместо даты рождения и "общих взглядов" стал спрашивать о фирме, поставляющей ему воротнички, Аверченко бы все пояснил так же любезно и благородно».
Антреприза Аверченко «Гнездо перелетных птиц» вышла на театральные подмостки уже 3 июля 1922 года
Можно сказать, Чехословакия приняла писателя с распростертыми объятьями. В августе 1922 г. Moravskoslezský deník пишет в рубрике «Из культурной жизни»: «Аркадий Аверченко у нас, в колонках чешских газет и книжных изданиях, уже давно известный и дорогой гость. Он обжился у нас за несколько лет до того, как был по политическим причинам изгнан из советского рая и приговорен к горькой судьбе беженца. Прошло уже 12 лет с тех пор, как Станислав Минаржик издал объемный томик его юморесок, тем самым представив читателю новое имя, звучавшее затем все чаще: если принять во внимание, что Аверченко начал писать в 1906 году, чешский перевод вышел довольно быстро, тем более что речь шла о 30-летнем тогда писателе... Юмористические журналы публиковали его бойкие, бегло набросанные юморески, в фельетонах ежедневных газет появились его оптимистические сценки, выходили книжные сборники, к примеру, сборник в серии "Всемирная библиотека" или в серии "Библиотечка "Златой Праги", при этом издатели и переводчики даже не заботились не только о разрешении автора, но и о каком-либо гонораре. Характерным штрихом стало в последние дни в ежедневной печати сообщение о том, что Аркадий Аверченко подписался в посвящении на книгу с чешским переводом своих произведений: "... от ограбленного автора", намекая на то, что чешский издатель (вероятно, имеется в виду Сватек) выпустил его книгу, даже не поинтересовавшись, как на это смотрит писатель».
«Чехия стала моей второй родиной, и я счастлив, что могу породниться со столь симпатичным братским славянским домом»
Действительно, в 1922 году издательство Сватека выпустило пиратским способом, скопировав с севастопольского издания 1920 года, антибольшевистский сборник писателя «Нечистая сила» (по-чешски Zlí duchové), с указанием «В пользу нуждающихся русских» и «Заключенным социалистам в России». Эту книгу Аркадий Аверченко намеревался представить в Чехословакии сам, но его опередили. Привыкший зарабатывать на жизнь собственным литературным трудом, он понимал, что пиратство – признак популярности и одновременно дополнительная реклама, однако, прибыв в Чехословакию, энергично принялся за восстановление своих авторских прав, публикуя в газетах объявления следующего содержания: «До сих пор чешские издатели выпустили без моего ведома и согласия целый ряд моих книг, а журналы напечатали не одну сотню моих статей. Против этого я не возражаю, поскольку место моего проживания им не было известно...», – сообщает автор, указывая, что теперь он находится в Чехословакии, а его интересы представляет директор «Русспресса» В. Швиговский. Выступление в Сословном театре состоялось 23 сентября 1922 года, правда тогда критика была настроена более требовательно, отмечая, что «Аверченко лучше читать, чем слушать». Однако писатель активно общается с миром пражской культуры, который его, в итоге, принимает.
«Аверченко научился любить нас, чехов, он говорил нам об этом иногда даже льстиво, и делал своей похвалой наши будни менее будничными…»
В ноябре 1922 года сразу несколько чешских театров в Остраве и Праге поставили пьесу «Игра со смертью» в переводе Червенки. В Виноградском театре премьера прошла с огромным успехом. Готовится собрание сочинений в издательстве Вилимека. Выучить чешский язык Аверченко не успел, однако, в отличие от многих других русских эмигрантов, не демонстрировал к нему пренебрежения. Так, во время выступлений он, по свидетельству журналистов, «сидел с чешско-русским словарем и разговорником в руках, усердно выискивая слова и предложения для поддержания беседы». Писатель сотрудничал в чешских изданиях — в этом ему помогал Швиговский, а в Prager Presse даже вел рубрику «Аверченко и мир». Впрочем, не слишком усердно. В письме Швиговскому он просит: «Если встретите кого-нибудь из Prager Presse, узнайте дипломатично: не выгнали они еще меня из газеты?»
Národní listy: «Когда за границей кто-нибудь спрашивает, куда он уезжает, то всегда с гордостью отвечает: "Домой, в Чехословакию!"»
Свой дом в Праге Аверченко не создал, предпочитая жить в гостинице Zlatá Husa на Вацлавской площади. Он знал, что его квартира в Петрограде, которую он так любил, разграблена, и не хотел замены. Однако в Чехословакии он смог получить высоко ценимый им комфорт и еще более важное — человеческое общение. В Праге тогда жили его коллеги — Евгений Чириков, Сергей Варшавский, он подружился с журналистом Константином Бельговским. Завязались и знакомства и в чешской культурной среде — с драматургом Ярославом Квапилом, с легионером Карелом Кутльвашром, чья русская супруга была писательницей.
Сейчас можно лишь догадываться, остался бы Аркадий Аверченко в Чехословакии или подобно многим русским эмигрантам продолжил свой путь в Париж, – судьба отвела ему менее сорока четырех лет жизни. С уверенностью можно сказать одно – здесь писатель обрел если не счастье – без России он не мог быть счастлив, но, по крайней мере, покой и волю. Незадолго до смерти в своей шуточной автобиографии он пишет: «Я... разыскав на карте Чехословакию, решил пришвартоваться со своей небольшой лодкой к этой тихой пристани. Сижу теперь и рассуждаю: достанут меня или не достанут? Думаю, нет. Не выдайте, братья!»
«Русский беженец в Праге».
Всякому, даже не учившемуся в семинарии, известно, что если человека, долго голодавшего или томившегося жаждой, — сразу накормить до отвала или напоить до отказа — плохо кончит такой человек: выпучит глаза и, схватившись исхудалыми руками за раздутый живот, тихо отойдёт в тот мир, где нет ни голодных, ни сытых. История, случившаяся с гражданином советской республики Андрюшей Перескокиным, вполне удовлетворительно иллюстрирует это вышеприведённое бесспорное положение. Всякому, даже не учившемуся в семинарии, известно, что долго голодавшего или жаждавшего человека надлежит откармливать или отпаивать постепенно: кусочек хлебца или мяса, глоточек воды, через час опять кусочек хлебца, глоточек воды. И эти порции усиливать только постепенно и с крайней осторожностью. Будь моя власть, я бы на всех границах, через которые переваливают беглые советские граждане, стремясь в Белград, Прагу и прочие места, — я бы на всех таких границах понастроил этакие предбанники, нечто вроде карантина, где беглецы подготовлялись бы к предстоящей сытой, безопасной жизни — постепенно, исподволь. Скажем так: голодный, жаждущий, носящий на своём бренном теле шрамы от красноармейских штыков, советский федеративный бедняга с разбегу перелетел границу и ввалился прямо в мои объятия. Такого беднягу надлежит, прежде всего, схватить за шиворот и дать два-три тумака, чтобы переход от советской жизни к обыкновенной был не так резок. Для этой же цели надлежит потом стащить беглеца в особую казарму и там дать ему кусок белого, но чёрствого хлеба, сдобрив его стаканом чёрного, но слегка прокисшего пива.
— Ешь, собака! Пей, каналья!
Ночью рекомендуется разбудить спящего скитальца, произвести у него лёгкий пятиминутный обыск и ткнуть штыком или прикладом в бок. На следующий день федеративный беглец перевозится в более удобное помещение. Хлеб ему даётся менее чёрствый, пиво прокисшее чуть-чуть, а вместо тычка штыком — пара снисходительных оплеух. Когда вы заметите, что у беглеца уже появилась краска в лице и взор сделался более спокойным, а манеры самостоятельнее, рискните к мягкому белому хлебу прибавить немного жареного мяса, копчёную кефаль и кусок поросёнка. К этому: стаканчик казённой водки и полбутылки вкусного, свежего, пражского пива. Вместо побоев — лёгкий щипок или щелчок по голове, нечто среднее между болевым ощущением и игривой лаской.
На следующий день накормите беглеца супом, судаком, гусем и пирожными и, потрепав по плечу, можете уже выпустить его на свободу: вы приготовили его достаточным образом к восприятию прелестей спокойной, нормальной, сытой жизни. Вот как нужно было делать.
А у нас в Константинополе, Белграде, Праге — это дело поставлено чрезвычайно плохо… (Я говорю «у нас», потому что я теперь чувствую себя всюду у себя — Прага ли, Лондон или Мельбурн — это всё мои летние виллы, в которых я спасаюсь от советской духоты)… Так вот, я и говорю — у нас дело поставлено из рук вон плохо: перескочил человек границу, почувствовал приволье и свободу, съел 10 фунтов белого хлеба, уписал поросёнка и…
Впрочем, тут вполне уместно вернуться к описанию трагической истории, случившейся с Андрюшей Перескокиным…
(Аркадий Аверченко)
