Революция молодых, революция солидарности

Диссиденты и студенчество – это две главные силы, поднявшие тридцать лет назад в Чехословакии волну гражданского сопротивления, положившего конец всевластию компартии и открывшему дорогу к новому свободному обществу. Позже эти дни назовут «бархатной» революцией, так как смена власти в стране в ноябре 1989 года обошлась без кровопролитной гражданской войны. Однако события, которые сегодня в Чехии называют просто «Бархат», не могли бы случиться, если бы у людей не было желания и отваги самостоятельно отвечать за свое будущее.

Властимил Ежек, фото: Антон Каймаков

Одним из горнил чехословацкой «бархатной революции» стал Философский факультет пражского Карлова университета, аккумулировавший в своих недрах людей с острым чувством несправедливости, неприятия лжи, пропитанных духом свободы. Это их разгоняла и била по приказу властей чехословацкая милиция, это они объявили оккупационную забастовку на своем факультете и ездили по регионам страны разговаривать с рабочими, разъясняя необходимость поддержать силы, добивавшиеся смены режима и отстранения компартии от власти.

Лидером Забастовочного комитета Философского факультета в 1989 году, а позже главой Студенческого совета и Академического сената Карлова университета и одним из инициаторов издания студенческого журнала «Ситуация» (Situace) был Властимил Ежек. Сегодня он глава правления пражского Муниципального дома, а ранее он занимал посты генерального директора «Чешского Радио» и «Национальной библиотеки».

Революция одного отдельно взятого гимназиста

Дана Немцова после освобождения, фото из личного архива

— Ваша собственная революция, как я понял, началась задолго до 1989 года – еще в гимназии. Тогда вы написали заявление о выходе из комсомола, так как узнали об аресте Даны Немцовой – «…той милой интеллигентной дамы, которая с нами ездила в лагерь и очень интересно рассказывала», как вы описывали это в интервью для проекта «Память народа».

— Мне кажется, надо копнуть еще глубже. Возможно, как ни странно, но все началось еще в первом или втором классе. Я пошел в школу в начале эпохи «нормализации», после событий 1968 года. Директора тогда уволили, а новая директриса оказалась «стальным товарищем» и еще туже закрутила гайки. И вот представьте: в этой атмосфере, когда некоторые учителя требовали, чтобы ученики, отвечая на уроке, держали руки за спиной (а это было ужасно), неожиданно появляется какая-то дама с копной длинных золотых волос, и спрашивает: «Кто хочет играть в театре?» А я был ответственным учеником, всегда старался быть в первых рядах и, даже толком не сообразив, о чем нас спрашивают, сразу поднял руку. И поскольку отнекиваться уже было невозможно, я действительно начал ходить в театральный кружок в пражском районе Карлин,- в Дом пионеров и молодежи, где все и началось. Эта дама, Мирена Волкова, не имела ничего общего с пионерской организацией, она окончила Театральный факультет, но решила, что не пойдет ни на какие компромиссы, поэтому не стала работать в театре, а занималась с детьми. Она действительно была нонконформисткой, ее лучшими подругами были драматург Даниэла Фишерова, которой было практически запрещено писать, а некоторые ее пьесы выдерживали всего одно представление, поскольку ее идеи можно было трактовать так, как «товарищам» не очень нравилось, и Дана Немцова, которая в представлении не нуждается, она была ярким представителем диссидентского движения. Был у нее еще один друг, Сватоплук Карасек, священник, впоследствии эмигрировавший в Швейцарию.

«Капля нормальной жизни» и «Руки по швам!»

Квартира Даны Немцовой на Ечной улице в Праге в 1970-х годах была центром неформальной культуры, где проходили лекции, устраивались чтения, концерты и вечеринки, фото из личного архива, Post Bellum

И мы, дети, вдруг оказались в атмосфере отсутствия пресловутой «нормализации». В драмкружок мы ходили раз в неделю, а на каникулах проводили там по две-три недели и росли как бы «внутри капли нормальной жизни». Я это подчеркиваю потому, что, если вас ненормальность окружает со всех сторон, со временем может начать казаться, что ничего другого и не существует. Но это лишь до момента, когда появляется хотя бы капля нормальной жизни, когда вы встречаете людей, с которыми вы общаетесь не как с диссидентами, а как с обычными людьми: они очень интересны и образованы, они с вами занимаются. Они и разговаривают совершенно иначе, чем большинство тех, кто вас окружает. А потом вы узнаете, что кого-то из этих людей посадили, и вам совершенно непонятно, почему и за что.

Именно тогда и зародилось какое-то внутреннее сопротивление, которое в подростковом возрасте, когда я уже был студентом гимназии, вылилось в заявление о выходе из комсомола. Происходившее казалось мне нереальным, я отказывался это понимать, отсюда и моя попытка некой индивидуальной революции, которая в результате кончилась трусливым отступлением. Но, с другой стороны, если бы я тогда не отступился, то в 1989 году не смог бы быть в забастовочном комитете на Философском факультете Карлова Университета. Ничто не дается даром.

— Пойдем чуть дальше. В 1986-87 году вы с другими студентами делали стенд с вырезками из советских газет эпохи перестройки, которые, правда, быстро исчезали со стены по приказу сверху. Получается, что ваша революция развивалась благодаря перестройке в СССР?

Перестройка «не соответствует социалистической линии развития государства»

Марка СССР, Агитация за перестройку, 1988, фото: Общественное достояние

— Как это ни парадоксально, да. Хотя Философский факультет в 80-е годы, в отличие от 60-х, не был центром общественного сопротивления, но все-таки несколько человек, которые хотели жить и делать все по-своему, там было, и трудно было с ними не встретиться. Стенд был моей идеей. Забавно, что для него мне выделили место рядом с кабинетом профессора Витеслава Рзоунека – коммуниста до мозга костей, заведовавшего кафедрой чешской литературы. У него было три молодых ассистента, зорко следивших за происходящим. А я был воспитан Миреной и нашим театром и был твердо убежден, что если что-то существует, то нельзя делать вид, что этого нет. Разумеется, отрывки из эмигрантской или диссидентской литературы я не мог бы там разместить без серьезных последствий. Однако мне удалось найти советские материалы, в которых дискуссия велась гораздо более открыто, чем здесь у нас.

Неделя Палаха, фото: «Чешское Телевидение»

Однажды я в своей работе написал комментарий о чем-то, что меня ужасно разозлило. Вскоре мне пришел ответ — пять очень строгих строчек о том, что мое замечание не соответствует социалистической линии развития государства. Мне кажется, что в этот период в СССР такого уже не могло произойти. Вырезки из советских газет о перестройке, которые я каждый день прикалывал булавками, вечером куда-то исчезали, и утром доска была уже практически пуста. Я даже подумывал начать приклеивать эти вырезки. Но постепенно эту идею я забросил, так как благодаря стенгазете познакомился с людьми, несколько по-другому представлявшими себе самовыражение и высказывание собственного мнения. Одним из них был Йозеф Брож, придумавший концепцию факультетского журнала, который потом некоторое время выходил под названием «Ситуация» (Situace), и многие идеи моего стенда, о котором я с гордостью рассказывал новым друзьям, появились в этом журнале.

– В декабре 1988 года диссидентам разрешили провести демонстрацию на площади имени Шкроупа, а потом в январе 1989 года прошла протестная «Неделя Палаха». Но мы сразу переместимся в ноябрь 1989 года.

Фото: Архив Яна Воднанского

«Зачем же я возвращаюсь? Здесь нет будущего!»

– Когда вы шли на демонстрацию, причем согласованную, предполагали ли вы, что вас изобьют? В интервью для проекта «Память народа» вы упоминали, что это мероприятие долго готовилось. Как все происходило?

Властимил Ежек, Забастовочный комитет Философского факультета Карлова университета, 1989, фото: Войтех Лавичка, Post Bellum

— Лично для меня ситуация была непростой еще и потому, что мне неожиданно на рубеже сентября и октября выдали разрешение на выезд на Запад. И мы с моим другом Зденеком Тихим отправились за границу: я в Мюнхен, Зденек в Вену. Подготовка к демонстрации началась еще до моего отъезда. Я бы не сказал, что студенческие демонстрации были разрешены, – их скорее терпели. И без комсомольской печати делать что-либо было невозможно. Подготовка к 17 ноября шла достаточно активно, но я в ней не участвовал, потому что приехал только 15 или 16. Было непросто вернуться из западного мира, живого и многоцветного, в нашу серость. К тому же в день моего возвращения шел дождь, было пасмурно, на границе люди с автоматами и собаками, и, как в каком-то фильме, на вокзале на ветру качаются железные лампы. В общем, настоящая психологическая драма, и я себя спрашивал: «Зачем же я возвращаюсь? Здесь же нет никакого будущего».

Так что лично для меня 17 ноября началось уже непосредственно встречей с людьми, которые в той или иной степени участвовали в организации демонстрации. Я заранее не знал, какие плакаты готовятся, и когда увидел все эти лозунги, услышал, каким свободным языком и на какие темы они разговаривают, мне показалось, будто меня на скором поезде отправили из ада прямиком в рай. Я не имел четкого представления о том, как все будет происходить, потому что несанкционированные митинги обычно оказывались недолгими, а единственный до этого прошедший разрешенный митинг на площади Шкроупа был неудачным, плохо озвученным. Расслышать что-либо можно было только непосредственно у подиума.

Демонстрация на Альбертове|Фото: П. Чепек, архив Карлова университета / ČT24

А на Альбертове (пражский район, где собирались участники студенческого митинга и демонстрации, состоявшейся 17 ноября 1989 года) звук уже был отличный. Там собралось много людей, которые выглядели совершенно иначе, говорили иначе, выражения на лицах было совершенно иное. И неожиданно из того «маленького пузырька», из той «капельки» единомышленников, которую я знал в детстве, возникло нечто большое. Пришло сознание, что таких «капелек» по всей стране было намного больше, чем можно было предположить, особенно если взглянуть в прошлое, когда казалось, что диссидентов и противников режима было немного.

Вместо страха – эйфория и «Да здравствует бабушка!»

— А как же страх? В тот момент его не было?

Фото: Paměť národa

— На Альбертове страха действительно не было, там была эйфория. Эйфория продолжалась и нарастала, когда наша демонстрация отправилась на Вышеград, а оттуда как-то спонтанно дальше. И также спонтанно к нам присоединялось все больше людей. Расскажу одну историю, одну из ситуаций, вызывавших тогда эйфорию. На социалистических демонстрациях люди носили плакаты «Да здравствует социализм!» или «Дружба с СССР на все времена!» (этим идиотским лозунгам, разумеется, никто не верил, но так полагалось). А когда мы шли по набережной, неожиданно открылось окошко, оттуда выглянула старушка, в каждой руке у нее было по чехословацкому флажку. И она начала изо всех сил нам махать. А толпа в ответ начала скандировать «Да здравствует бабушка!» Это было нечто нереальное. Совершенно иной подход, иные взгляды, иные убеждения. Но при этом все совершенно естественно. Правда, лично у нас были и определенные ограничения. Я уже тогда был женат на Алене, она была на девятом месяце беременности. Если честно, я до сих пор рад, что Алена быстро устала, и мы не пошли с демонстрантами дальше, на Национальный проспект. Потому что, если бы мы там оказались, скорее всего, дочери бы у нас не было.

Но поскольку наш дом всегда был открыт для всех друзей и приятелей, то постепенно в течение вечера все те, кто попал на Национальный проспект, получил удар дубинкой, но смог сбежать, и его не арестовали — все они собрались у нас на кухне, в результате там было человек 15–20. И тогда страха тоже не было, тогда была злость. Никто не мог понять, что это было, почему и кому это нужно. Но страха в тот момент не было.

Аудитория Философского факультета Карлова университета, студенческая забастовка, 20 ноября 1989 год, фото: личный архив Властимила Ежека, «Память народа»

Страх появился в один-единственный день — когда мы начали так называемую «оккупационную забастовку» на факультете. Декан убедил нас, что нельзя так рисковать, что если бы что-нибудь пропало, нас бы обвинили в краже. Мы с ним согласились, здание закрыли. Днем мы были на Вацлавской площади, а ночь провели на площади перед зданием философского факультета. И вот когда мы ночевали на улице в знак протеста, но при этом знали, что совсем рядом, буквально по ту сторону реки, стоят военные бронемашины, которые в любой момент могут двинуться на нас — вот тогда пришло чувство страха и не покидало меня до утра. Хотя умом-то я и понимал, что, если бы сверху дали приказ подавить нашу забастовку, то стены факультета вряд ли бы их остановили.

— Слушая рассказы участников забастовки, меня больше всего поражало то, как буквально ниоткуда появлялись самые разные люди и предлагали помощь: кто-то чинил автомобили, кто давал деньги, кто-то приносил еду…

— Это действительно было так. В период социализма все было проблемой: что-либо починить, купить или организовать. А тут получалось все. Потому что это было временем надежды. И мы все понимали, что мы не хотим того, что имеем, хотим что-то изменить. Думаю, с этим было согласно 95% населения. А вот если бы мы тогда официально вели дебаты на тему «Чего мы хотим?», то тут, возможно, возникли бы проблемы. С течением времени стало ясно, что наши представления о том, чего мы хотим, и реальные результаты были достаточно далеки друг от друга.

Фото: Дана Кындрова

Четыре мгновения забастовки

Воспоминаний о том периоде у меня очень много, расскажу хотя бы про три из них.

Первое: то, как мы распространяли информацию. Ведь тогда не было ни интернета, ни мобильных телефонов, ни персональных компьютеров. Всю информацию мы писали фактически на коленке, а потом «копировали» на циклостилях (ротаторах). У нас на факультете тогда было пять таких машин, два из них не работали, и техник утверждал, что отремонтировать их невозможно. Но вдруг неожиданно эти два ротатора, которые невозможно починить, были отремонтированы и исправно работали всю нашу забастовку.

Фото: Дана Кындрова

Второе: мы организовывали тогда сбор средств, ведь распечатка материалов, создание плакатов и прочей атрибутики стоили денег. И вот к нам пришел какой-то господин в такой приплюснутой шапке, бросил нам какой-то не очень чистый, заляпанный мешочек и ушел. И тут только мы опомнились, кто-то закричал: «Да это же Грабал!» (знаменитый чешский писатель Богумил Грабал), но догнать его уже не было возможности. А в мешочке, на минуточку, оказалось, сто тысяч крон — это была огромная сумма, в пересчете на нынешние деньги около миллиона или даже больше.

И третье: забастовка была единственным периодом, когда на философском факультете были идеально чистые уборные, а также всюду висела туалетная бумага, что, с одной стороны, было немного комичным, а с другой, не могло не радовать.

И все-таки добавлю еще одно воспоминание — это было очень нетипичное событие. У пражских таксистов и сегодня далеко не идеальная репутация, а до ноября 1989 года их реноме было в тысячу раз хуже. Но тогда именно таксисты бесплатно возили нас на почту, где сотрудницы — также бесплатно — пересчитывали мелочь, которую мы насобирали в ходе сбора средств, и обменивали на банкноты. В общем, благодаря тому, что все мы поверили этой внезапно появившейся надежде, весь народ неожиданно превратился в одну большую семью, где каждый помогает друг другу. И это было действительно прекрасно. Но следует признать, что продлилось это дней десять, может быть, две недели. А потом ситуация опять стала меняться.

«Красный город» сдался актрисе и беременной студентке

— Вы описали ситуацию в Праге. А что происходило в регионах? Туда же ездили ваши «гонцы» и беседовали с местными жителями.

Генеральная забастовка, фото: «Чешское Телевидение»

— Регионы были ключевыми. Художники, студенты, интеллигенты — это было прекрасно, но одни мы бы ничего не добились. Поэтому нам с самого начала стало ясно, что без поддержки регионов у нас ничего не получится. Тогда мы начали создавать небольшие группки по три-четыре человека, в каждой был хотя бы один студент и один артист или художник. Мне эти группки запомнились еще и потому, что в их работе участвовала моя жена. Несмотря на то что она была на девятом месяце беременности, она отказывалась сидеть дома, участвовала во всех событиях на факультете, а я за нее очень волновался. А когда она решила, что начнет ездить в регионы, я вообще чуть не поседел. И вот она вместе с актрисой Ивой Янжуровой отправилась в Кладно. Это было «Красное Кладно» — город заводов, символ социалистического режима. И я до сих пор помню, как Алена гордо рассказывала: «Я выставила живот, Ива толкнула речь — и они были наши!»

Все это было эмоциональным порывом, эмоции кимпели и они были очень важны. Мне кажется, что то время было временем прекрасных «микро-историй», я уверен, что каждый человек, кто в тот период вышел на улицу (и неважно, участвовал ли он в забастовках или нет), носит в сердце хотя бы одну такую небольшую историю. Их тысячи, возможно, десятки тысяч, и именно из них, как из мозаики, складывался весь ноябрь 1989 года.

Фото: Дана Кындрова

— Вы сказали, что единение народа довольно быстро закончилось. Отчего это произошло? Что вызвало разочарование — например, лично у вас? Ведь я читал, сколько радости принесло назначение Вацлава Гавела на пост президента… Но ведь до 29 декабря прошло много времени...

— Тут сложно дать правильный ответ… У меня к этим событиям очень индивидуальный подход — ведь, с одной стороны, я придерживаюсь либеральных взглядов, но с другой (а либералы бы меня за это побили), мне очень нравился концепция Гражданского форума как объединения людей с разными политическими взглядами, от правых до левых (разумеется, кроме экстремистов, но тех, насколько мне известно, там не было). Мне эта система нравилась потому, что можно было — пусть долго, пусть непросто — найти идеальное решение всех, даже самых сложных проблем. Но эта концепция быстро прекратила свое существование и была заменена более традиционной поляризационной западной демократической системой.

«Впрочем, это вполне естественно»

Властимил Ежек в роли ведущего беседы с Вацлавом Гавелом в день первой годовщины «бархатной» революции 1989 года, фото: личный архив В. Ежека, «Память народа»

Мы избавились от идеологии, которая «была единственно возможной» и была спущена сверху. И тогда разные страны стали нам предлагать варианты политического устройства, но это опять же были идеологии, и решение различных проблем упиралось в то, соответствует ли оно данной идеологии.

Да и в целом принятие решений опять перешло к группе «партийных» представителей, что для меня стало одним из самых сильных разочарований. Многие стали добиваться своих личных целей, чего в те счастливые десять дней нашей забастовки на факультете не было и в помине — тогда мы все шли за общей целью. Хотя, конечно, были и те, кто пытался в период факультетской забастовки сдавать экзамены и зачеты. Однако потом новое руководство Философского факультета приняло решение, что экзамены и зачеты, сданные в период забастовки, не будут засчитываться.

В ноябре 1989 года все эти «капельки» и «пузырьки» свободомыслящих людей соединились в единый — тогда еще радостный — бурный поток, а позже он вновь начал разделяться. Главная причина — защита собственных интересов. Впрочем, это вполне естественно.

— Люди из забастовочного комитета имели впоследствии возможность начать политическую карьеру и удержать власть в своих руках или хотя бы попытаться это сделать?

— Мы все обладали такой возможность, потому что — я очень хорошо это помню — отчаянно требовались люди, которые были готовы заседать в Федеральном собрании, но никто из нас участвовать в нем не хотел. Мы радовались краху режима, радовались тому, что открылись границы и теперь можно путешествовать, отправиться куда-либо по своему усмотрению. А погружаться в политику никто из нас не хотел. Не говоря уже о том, что, как мне кажется, стать политиком в двадцать лет — это как-то очень странно.

Фото: Антон Каймаков

Нули остались в прошлом

— Как вы воспринимаете нынешнюю ситуацию?

Я по-прежнему счастлив, ведь раньше у нас не было никаких перспектив. Или перспектива была, но крайне ограниченная. Всегда приходилось идти на компромисс, чтобы человек мог заниматься любимым делом. Я тогда как раз заканчивал университет по специальности «чешский язык и история» со специализацией в педагогике и с нетерпением ждал момента, когда начну преподавать и смогу рассказывать детям об истории «правдиво». Почему «правдиво» в кавычках? Потому что история очень сложна, и невозможно со всеми подробностями и нюансами описать каждую секунду жизни в каждом уголке земного шара, это нереально. Так что я хотел преподавать историю настолько правдиво, насколько сам это ощущал. Далее была возможность свободно эмигрировать или свободно высказывать свой оппозиционный взгляд на политическую ситуацию.

Властимил Ежек, фото: Антон Каймаков

И еще была перспектива жизни в серой реальности, причем серой она была даже визуально: я говорю про дома, улицы или те металлические лампы на вокзале, о которых я рассказывал в самом начале, а вокруг — пограничники и линия границы с колючей проволокой. Была возможность как-то жить, пытаясь сохранить некую внутреннюю свободу, слушая «Радио Свобода». Но на этом перспективы заканчивались.

Сегодня мир открыт, большинство людей может заниматься практически чем угодно, если, конечно, не нарушает закон. Я имею в виду, разумеется, людей здесь, у нас, потому что в мире все еще есть страны с тоталитарным режимом, бедные страны. И я счастлив, что у нас в стране ситуация изменилась, что смешной и убогий режим, в котором я жил до двадцати четырех лет, пал. И я бы сказал, что многое сейчас зависит от нас: каждый должен искать в себе внутреннюю силу, внутреннюю свободу для того, чтобы не боятся высказать свое мнение. Потому что причины для страха существуют всегда. Но если бы я должен был составить бинарный код своей жизни, код из единиц и нулей, то я бы сказал, что сейчас я живу в мире единиц, а нули остались в прошлом, – говорит Властимил Ежек, лидер студенческого Забастовочного комитета Философского факультета Карлова университета в период чехословацкой «бархатной» революции 1989 года.