Михаил Щиголь в друзьях у Кафки

Года три назад мы встречались с чешским художником украинского происхождения Михаилом Щиголем для того, чтобы побеседовать о созданных им для эпопеи «Крестного пути» картинах. Они стали составной частью передвижной выставки, повествующей о насильственной ликвидации мужских монастырей в Чехословакии в 1950 году.

Сегодня на «Радио Прага» художника привел сам Франц Кафка. Точнее, его дневники, вдохновение коими вылилось в создание цикла работ, которые вскоре увидят в Киеве.

Михаил Щиголь | Фото: Архив Михаила Щиголя

Интерес к личности Кафки в Украине и в России очень глубок

Выставка в киевской Галерее 36, а она продлится с 5 по 18 июня, в своем роде некоторый феномен, полагает с оглядкой на свой опыт художник Михаил Щиголь:

— Это первая выставка в моей жизни как художника, первый цикл работ, который получил приглашение в то время, когда он еще не был завершен. Во-первых, это подтверждение того, что интерес к личности Кафки в Украине и в России очень глубокий, не только в народе, но и во многом благодаря моему другу Александру Миловзорову, который руководит этой галереей, созданной им двадцать лет назад, и который старается показать в своей камерной, но очень престижной галерее все самое интересное, до чего он сам может дотянуться и в тот момент прикоснуться.

— Получив ваше приглашение на выставку на чешском языке, я вначале подумала, что речь идет об оломоцкой Галерее 36 — это тезка киевской, как столичных пражских галерей просто не запомнить. А когда вы прислали во второй раз приглашение…

— Уже настоящее…

— Настоящее, с уточнением адреса выставки в Киеве на украинском языке, мне подумалось также, не скучаете ли вы по украинскому языку – говорили ли вы тогда на нем?

— Ну, я лично не говорил на украинском, хотя этот язык мне очень нравится. В каких-то отношениях я его считают даже более совершенным в эмоциональном понимании, чем русский язык, потому что русский — имперский язык, он так засушен тем, что тексты на русском языке в этой огромной империи должны пониматься одинаково. То же самое происходило, по всей видимости, в Австро-Венгрии, где был немецкий язык, так называемый hochdeutsch, на котором писал, кстати, Кафка. Украинский язык, в отличие от русского, очень эмоциональный...

— Возможно, более певучий…

— Он певучий, он нежный, и многие люди в Чехии говорят, что это подобно отличию чешского языка от словацкого, что словацкий просто более интимный, более эмоциональный. Что касается украинского языка, я это обнаружил в 1970-е годы, когда в Украине стали издавать такой журнал «Вшесвит», и там начали печатать прекрасные переводы латиноамериканских писателей на украинский язык. И я имел возможность сравнить перевод на русский язык, тоже прекрасный, и на украинский.

— А речь не шла, например, также о романе Хулио Кортасара «Игра в классики»?

— Да, да, и вот у меня сложилось такое впечатление. Я думаю, что это очень важно понимать.

— Однако вернемся к вашему последнему, недавно дописанному в вашей мастерской в Железнице циклу работ, посвященному «Дневникам» Франца Кафки.

— Я обнаружил, что Кафка в мире более принят, чем в Чехии. Это парадокс.

— Я думаю, что этому удивляется каждый иностранец, тем более тот, который длительное время живет в Чехии: он полагает, что Кафку считают своим, и вдруг узнает, что Кафка здесь, в некотором роде, чужой.

— Да, вот что-то такое. Двадцать три года тому назад я приехал в Чехию, имея в виду, что я приехал в пространство Гашека и Кафки, и двадцать лет я тут жил и думал, что так оно и есть. И только когда я начал работать над картинами и когда они появились на свет, я звал своих приятелей – и чешских, и других, и я обнаружил, что не все вообще подготовлены, даже чехи, воспринимать эту тему. Может, русские даже больше способны его воспринять. Наверняка больше его способны воспринимать немцы, потому что он писал на этом hochdeutsch. Ну, а русские способны воспринять, потому что были прекрасные переводы на русский язык, и еще потому, что мы его тогда, в 1960-е, читали как писателя, который себя противопоставил этой машине.

— Кафка — мастер отражения многослойного мира, и по мере своего взросления и зрелости, что не обязательно совпадает, читатель открывает для себя новые пласты в его фантасмагориях, которые не являются такими уж утопиями, как время показало. Каким он представал перед вами по мере вашего взросления?

— Ну, я постараюсь быть честным: во-первых, не выдавать себя за какого-то литературоведа или литературного критика — с Кафкой-то я впервые познакомился, когда мне было тринадцать лет. Конечно, меня в те годы более всего интересовало в Кафке то, что там более или менее открыто пишется об эротике, и это было очень волнующее знакомство. Я искал в нем то, что мне нужно было в мои тринадцать лет. Для Кафки это не было основной темой его творчества, но, возможно, как теперь я это понимаю, одной из ведущих тем его жизни.

— Но потом наверняка, я думаю, поскольку вы еще в то время жили в Украине, восприятие перекликалось с диссидентской порой?

— Да, конечно. Когда мне было двадцать лет, тогда я его уже читал как руководство к тому, как справиться с этой машиной власти, как не потерять себя, остаться самим собой, но без прямой конфронтации, без героических каких-то поступков, и сохранить свою душу. Вот это было второе прочтение Кафки.

Я переводил откровения Кафки своему другу, то есть мне, на язык живописи

— От чего вы отталкивались сейчас при работе над циклом «Дневники Франца К» - наверное, можно уже сказать посетителям вашей будущей выставки, что в него входят 24 микроистории, как вы их назвали?

— Трудно сказать. Честно говоря, это не было темой моей жизни — есть художники, которые годы или десятилетия мечтают о том, что они напишут какую-то большую тему; они готовятся к этому, читают, делают эскизы и потом, допустим, умирают, так и не написав, и такое бывает.

Я же не мечтал о том, что я напишу Кафку, не готовился к этому, это пришло довольно неожиданно — мне в руки попался один из томиков, «Дневники» Франца Кафки, и я его открыл. Там, кроме всего прочего, были иллюстрации его рисунков — их немного, но они вызвали, каким-то удивительным образом, странную реакцию во мне: я ими восхитился, потому что они мне напомнили Эдварда Мунка своей экспрессивностью и выразительностью на грани сумасшествия, и я подумал – Кафка ведь не был художник и так здорово все это рисовал, что, если я тоже попробую?

По сути дела, я думаю, что есть какая-то тайна, все-таки есть. Я воспринимаю это так, что я был призван, но не в смысле высокого служения, и спровоцирован на это самим Кафкой.

— Он поджидал вас за углом бытия…

— Да, да, он просто меня, наверное, выбрал – так я себе это представляю. Выбрал не как толкователя своих литературных устремлений. Я думаю, что он меня выбрал, как своего друга — у него был друг Макс Брод, литератор, ну, а если бы я жил в то время, возможно, он бы тоже выбрал в друзья меня, но при этом я был бы художник. А поскольку в своих дневниках и текстах он обладает удивительной способностью быть откровенным, меня это тронуло как художника — я к этому тоже всю жизнь стремлюсь как художник, я начал думать и делать такие эскизики, переводя его откровения своему другу, то есть мне, на язык живописи. И это меня так наполнило, полгода я с ним дружил, сейчас дружба как бы отошла в сторону, а мне на память об этой дружбе остался цикл работ «Дневники Франца Кафки».