В Чехии пришло время Петрушевской
«Добр тот, кто взывает к милосердию, не может вынести больную ситуацию и должен рассказать о чужом горе как о своем. А недобр тот, кто эти рассказы считает чернухой и помехой для своего благоденствия», – говорит Людмила Петрушевская. Ее пьесы начали появляться на чешских подмостках уже в конце 80-х, однако прозу начали переводить лишь сейчас. Сегодня в книжных магазинах можно отыскать три томика писательницы, признанной современным российским классиком. Последняя – «Незрелые ягоды крыжовника» только что вышла в издательстве Pistorius a Olšanská. Radio Prague беседует с переводчицей Эрикой Чапковой, которая, по ее признанию, была инициатором появления книги на чешском языке.
160-страничный том с детской фотографией Людмилы Петрушевской, под обложкой которого – четыре произведения. «Маленькая девочка из "Метрополя"» – история разветвленной семьи автора, вплетенная в кровавый ХХ век («Род выглядит как лес, он просматривается далеко»), «Незрелые ягоды крыжовника», «Подснежник» и «Никому не нужна» – детская жизнь, в которой есть эвакуация, голод, боль и очень много независимости.
– Тексты Людмилы Петрушевской порой называют «шоковой литературой». Когда вы решили их переводить, вас не напугала их бескомпромиссность? Этот жесткий взгляд без каких-либо «розовых очков» на жизнь, общество, семью, мужчин? И когда вы впервые встретились с книгами Петрушевской?
– С ее творчеством я познакомилась в Карловом университете в Праге, где изучала русистику. Разумеется, в курсе современной русской литературы имя Людмилы Петрушевской не может не звучать. Поскольку меня уже тогда интересовала современная русская проза, то я начала ее читать, и она мне невероятно понравилась. Нет, ее произведения меня не пугают, но первое произведение, которую я перевела для издательства Pistorius a Olšanská, «Время ночь» – это, конечно, тяжелая, «темная» проза. Я ее искренне люблю, это прекрасная литература, но конечно, не всякий читатель к такому готов. Я этого не боюсь, это правдивые тексты, однако вряд ли я готова их читать каждый день, 365 дней в году. Однако мимо них нельзя просто пройти мимо, потому что это говорит нечто очень важное о мире, в котором мы живем, в такое редко где встречается.
– Проза Петрушевской по-чешски начала появляться только сейчас. То есть в Чехии ее повестям и расскзам «настал свой черед»?
– Думаю, что сейчас действительно пришло время Петрушевской. Благодаря переводам произведений Людмилы Улицкой, Татьяны Толстой, Дины Рубиной в чешском сознании утвердилась мысль, что проза, которую пишут современные русские писательницы, обладает весом, что авторов-женщин стоит переводить. У нас это началось с Улицкой, а Петрушевская пришла уже следом за ней.
– Кто он, чешский читатель Людмилы Петрушевской?
Книги Петрушевской говорят нечто важное о мире, в котором мы живем
– Это сложно сказать. На сегодняшний день по-чешски вышли три книги Петрушевской, две из которых перевела я, и ни в одном случае нельзя говорить, что у них будут одни и те же читатели. «Время ночь» адресовано тем, кто более подкован в литературе, ищет сложную прозу. Вторая книга, которую мы выпустили под заголовком «Незрелые ягоды крыжовника» (Nezralé bobule angreštu), а в оригинале – «Маленькая девочка из "Метрополя"», – это литературно переработанная биография писательницы. Так что там возможный круг читателей будет шире. Хотя содержание книги тоже достаточно жесткое – это воспоминания ребенка о тяжелом военном и послевоенном времени, и читать ее непросто, автобиографичность способна привлечь больше читателей. Возможно, и сознание того, что писательница сегодня жива и прожила успешную и плодотворную жизнь, вселяет надежду на лучшее, вопреки всему тому, что выпалу на долю автора.
– Поймут ли в Чехии реалии, в который происходят события этих книг? В текстах Петрушевской это все очень переплетено – время, история, обстоятельства.
– Реалии 1950-х лет читатель поймет. Хуже дело обстоит с военными реалиями, поскольку мы были оккупированы, но здесь не проходила линия фронта, не шла эвакуация. Однако Вторая мировая война еще достаточно жива в сознании молодого поколения, может, за исключением самых юных. А 1950-е годы здесь были очень похожи на советский сталинизм, тогда ситуация в обеих странах была наиболее схожа – в последующие периоды социализма жизнь там и здесь уже значительно отличалась. Конечно, в России все было гораздо суровее, у нас не было ГУЛАГов и казней в таком количестве, хотя и они тоже происходили…
«Маленькая девочка из "Метрополя"»: «Весной этого проклятого года произошли страшные события. В мае был арестован и подвергался допросам бабушкин брат Женя Вегер, член Политбюро Украины и секретарь Одесского обкома партии, была арестована и шла к расстрелу его сестра Леночка Вегер (она долгие годы руководила секретариатом у Калинина). Был арестован и казнен муж Аси, бабушкиной сестры, а саму Асю увели почти год спустя, она много лет просидела в ГУЛАГе. Расстрельный приговор тогда мягко называли "десять лет без права переписки". Остальным приходилось ждать внезапных гостей. Это была пытка».
Хотя, как подчеркивает Эрика Чапкова, «переводчик – не учитель, а проза Петрушевской – художественная литература, а не документалистика», в книгу включен небольшой словарик, объясняющий читателю отдельные реалии. Например: «"Беломор" (bělomorky) – очень дешевые, крепкие сигареты типа папирос (с бумажной гильзой), которые выпускаются с 1932 года и названы в честь Беломоро-Балтийского канала, построенного в 1931–1933 гг., в основном, узниками сталинского ГУЛРГа».
– В книгах Петрушевской многое связано со скудным, унизительным бытом персонажей. Это в Чехии будет понято?
– Существует общее представление, что в Советском Союзе жилось еще хуже, чем в Чехословакии, однако и здесь были квартиры, разделенные между разными семьями. Людям приходилось переезжать из своих вилл в маленькие комнатушки. Хотя русские коммуналки нам не известны, думаю, что в сознании у тех, кому больше тридцати, присутствует достаточно полное представление о жизни в СССР, и понять эти реалии для чехов не представляет проблемы.
Из словаря понятий: «Лапти (láptě) – низкая русская обувь в русской деревне, сплетенная из лыка или березовой коры, которую привязывали к ногам лыковыми веревками. Тачанка (tačanka) – передвижной пулемет, установленный на повозке, запряженной лошадьми».
Крыжовник по-чешски – ангрешт
– В «Незрелых ягодах крыжовника» присутствует и лирическая линия, история взросления девочки. Вы ее как-то выделяли для себя, работая над текстом?
Ее проза очень метафорична, многозначна…
– Конечно, эту линию в книге я старалась сохранить. Рассказ, который вы назвали, – центральная тема всей книги, это взросление девочки, когда военное и послевоенное время становится в большей степени фоном, поскольку жизнь все равно идет дальше, девочка все равно растет и пытается двигаться вперед, несмотря на все, что ее окружает. Разумеется, меня как русиста, лингвиста и переводчика очень интересует эта лирическая сторона, потому что я работаю с текстом как с художественной литературой, из которой я ни коим образом не хочу делать литературу факта. Произведения Петрушевской в высшей степени литературны, ее проза в оригинале очень метафорична, многозначна, что я стремилась сохранить в чешском переводе, чтобы читатель, понимая происходящее, выводы потом делал самостоятельно.
Из словаря понятий: «Теплушка (těpluška) – утепленный вагон. Тюбетейка (ťubetějka) – круглый головной убор тюркских народов. Ее носили в Средней Азии, российском Поволжье и в Крыму. В СССР пользовалась большой популярностью в 40-е и 50-е гг.».
– Вам было тяжело переводить Петрушевскую? В чем состояла главная сложность?
– Да. Мои русские друзья, которые не знали Петрушевскую, а потом прочитали, говорили мне: «Как ты это переводила?» Однако любая художественная литература ставит перед тобой сложную задачу. А Петрушевская для переводчика сложна своей метафоричностью и вместе с тем лаконизмом: она говорит много, но очень краткими фразами. Ее предложения – открытые, часто недосказанные. Сложно работать с ее синтаксисом, с запятыми и союзами. Это такой русский сказ, в котором на читателя льется информация, и для переводчика сложно это излагать так, чтобы по-чешски это не звучало как ошибка.
Сложно излагать ее текст так, чтобы по-чешски это не звучало как ошибка
– Вы удовлетворены результатом? Вам удалось добиться того, чего вы хотели?
– Я надеюсь, что мне это удалось, но вопрос не ко мне. Мои друзья подтверждают, что удалось добиться результата, но что-то говорить пока рано, книга вышла недавно, и спрашивать об этом следует критиков и литературоведов. В любом случае, я пыталась найти для стиля Петрушевской некий ключ в чешском языке. Ее текст очень экспрессивен, а в каждом языке экспрессивность проявляется по-своему. Так что я добивалась того, чтобы это звучало по-чешски и одновременно сохраняло качества, присущие оригиналу.
– С кем из чешских писателей вы можете сравнить Людмилу Петрушевскую? Кого вы ставите рядом?
– По своему стилю Петрушевская очень близка Богумилу Грабалу – концентрированностью информации, ценностью каждого предложения при формировании образа. Тексты этих авторов одинаково образом жестоки, они не приукрашивают реальность. Грабал – один из любимейших чешских писателей, так что не случайно мне так нравится Петрушевская. В общем, Грабал – первый, кто приходит мне здесь на ум. Не знаю, можно ли какую-то чешскую женщину-писательницу можно поставить радом с Петрушевской.
– Вы переводили писателя – нашего современника. Вы общались с автором?
– Я обращалась к Людмиле Петрушевской еще давно, когда начала думать о том, что хотела бы сделать этот перевод. Мы несколько раз говорили по телефону, и она благословила мою идею. Думаю, ее бы обрадовало, если бы в Чехии опять начали играть ее пьесы. Когда выходила повесть «Время ночь» и при издании второго сборника мы иногда с ней связывались. За помощью при переводе непонятных мест я сначала обращалась к своим русским друзьям, а когда и они были бессильны, то направила автору примерно пять вопросов. Я была рада узнать, то двигаюсь в правильном направлении. Это были комплексные метафоры, в правильности толкования которых я не была уверена, в то время как это было важно для понимания всего текста. В связи со сложной ситуацией и задержками я еще не сообщила писательнице, что книга уже вышла, но, возможно, издатель уже это сделал.
– Переводчица Милана Кундеры Нина Шульгина говорила, что автор проверял у нее буквально каждую запятую, тщательно вычитывал русский текст. А как действует Людмила Петрушевская?
– Госпожа Петрушевская была столь же лаконична, как и ее тексты, так что она объяснила все, что мне требовалось, но результат не контролировала, так что мы все сделали быстро. Она не относится к числу авторов, которые спрашивают, как я справилась с тем или этим, проверяют, в каком направлении идет переводчик. От издателя я знаю, что обложка была утверждена после ее согласия, и писательница благословила название сборника, отличающееся от оригинала. Так что нельзя сказать, что она самый покладистый писатель, однако это и не такого сорта, как Милан Кундера.
– Вы встречались с Петрушевской лично?
– Когда я была на стажировке в Петербурге, то пошла на постановку ее пьесы. Там я единственный раз увидела писательницу, то есть лично я с ней встречалась только однажды. Второй раз мы должны были пересечься на конференции в Москве, но тогда, кажется, это было в начале декабря, она чувствовала себя плохо, и нам пришлось отменить встречу.
– Наш разговор был бы неполным, если бы я не спросила, почему вы стали русистом, что вас заинтересовало в русской литературе? Почему из всего многообразия вы выбрали именно ее?
– В русской литературе меня заинтересовала русская литература. Я очень много читала, и из всей мировой литературы, русская оказалась мне ближе всего. В университете я занималась русистикой и богемистикой – я выбрала русистику и очень этому рада, а творчество Петрушевской – продолжение лучших русских традиций. Литературой ХХ века я начала заниматься еще в университете, в гимназии читала классиков – Гоголя, Чехова, Достоевского, хотя сейчас мне ближе Толстой... Гимназическая преподавательница познакомила меня с Мандельштамом, что тогда было новым открытием для чешских читателей. Потом ко мне в руки попали воспоминания его жены Надежды Мандельштам, что стало для меня одним из переломных моментов, – я решила, что буду читать поэзию в оригинале, а не в переводах.
– С Петрушевской вы рядом уже давно, но, как сами признались, не стали бы читать ее каждый день. А кто из русских писателей вам ближе прочих?
– Возможно, мне стоит здесь назвать не писателей, а книги. Когда меня спрашивают о любимых русских литературных произведениях, я перечисляю те, которые любит большинство: не могу не назвать «Доктора Живаго», «Мастера и Маргариту», «Братьев Карамазовых». Я люблю чеховскую драматургию – больше, чем прозу. «Петербургские повести» Гоголя – это та сатирическая Россия, вернее, тот фантастический русский мир, о котором пишет и Петрушевская. Сюда же относится «Петербург» Андрея Белого. То есть в большей степени, чем авторы, на меня воздействовали отдельные произведения, которые некогда меня потрясли, изменив мой взгляд на мир или, как минимум, на русскую культуру. Сюда же относится и «Архипелаг ГУЛАГ», но только как документальное, а не литературное произведение. Литературно мне ближе Шаламов, а из менее печального – Довлатов.
В планах Эрики Чапковой – перевод романа Юрия Домбровского «Факультет ненужных вещей». Если найдется издатель. Ведь, как сказала Людмила Петрушевская, «книга – птица с белыми крыльями», и множество обстоятельств должно совпасть, чтобы она уселась на ветке другого языка.
