Виктор Пивоваров: Я также рисую Москву, которой никогда не было
В пражском ярмарочном дворце приземлилась пивоваровская жар-птица, выставка «Москoвская готика» (Moskevská gotika), развернув веер более двух сотен работ, созданных в течение полувека. Да, речь — о «наиболее радикальном романтике» московского круга концептуалистов, знаменитом иллюстраторе Викторе Пивоварове, который живет в Праге с начала 80-х, продолжая удивлять нас своими находками на полях символического отшельничества. Ретроспективная выставка раскрывает мир сюрреалистических и концептуальных работ, рисунков и альбомов, созданных в Москве в 1970-80-е годы, а позже также в Чехии. Многие из них выставлены впервые. Художник рассказал о попытках научиться «говорить» по-западному, первой встрече с аурой поэта, «маленьком человеке» как высшем этическом идеале существования и многом другом.
«В детстве я много раз наблюдал, как люди плачут или исповедуются после просмотров пивоваровских альбомов, а эти просмотры в семидесятые годы происходили почти каждый вечер в подвальной мастерской на Маросейке. Эта мастерская сама по себе представляла собой зачарованную территорию, отдельный мир, подземный летающий остров», пишет в эссе «Философские сады любви» сын Виктора Пивоварова, Павел Пепперштейн.
«Сейчас уже никуда не деться, приходится называть себя художником»
— Когда вы вообще поняли, что нашли свое призвание, свой язык? Kак это понимание к вам приходилo?
— Никогда не понял: дело в том, что это вещь, которую приходится постоянно искать и постоянно себя как-то поэтому утверждать или наоборот сомневаться, поэтому чтобы я в какой-то момент вдруг понял, что я —художник, такого не было. Сейчас, конечно, в таком возрасте, как у меня, уже никуда не денешься, приходится называть себя художником, но на самом деле всё абсолютно непонятно,
— смеется автор картин, в которых часто присутствуют надписи и подписи. Например, «В конце войны в 1945 году, когда мы возвращались из эвакуации, нас обокрали», «Лечь на воду и покорно плыть по течению», «Володя Васильев умер. Память о друге» ... Некоторые из них, помимо выставки, можно увидеть как в пражской Национальной галерее, так и в Третьяковке или Русском музее.
«Я, может, и научился говорить по-западному, но с сильным русским акцентом»
— Для стороннего наблюдателя ваша биография расслаивается по крайней мере — это очень условно — на два тома или главы: Москва, из которой всё произрастало, и к этому мифу мы вернемся, и потом Чехия, период после 1982 года. Москва — это тусовки культурного подполья, ваши перформансы, общение с членами неофициальных художественных групп, поэты, философы, то есть альтернативная сцена (а также союз постмодернистской литературы с изобразительным искусством в рамках Московской концептуальной школы) и рождение вашего концептуального словаря или — шире — языка.
И потом глава, отсчет которой начинается с переезда в Прагу. Но вот сакральный центр неофициальной Москвы, как мы видим, придя и на сегодняшнюю выставку в Национальную галерею, перекочевал сюда вместе с вами — от Холина, Сорокина до Эдуарда Лимонова и других авторов ... Был ли вообще какой-то период отстранения от того пласта, когда вы переехали сюда? Поиска себя в чешском пространстве?
— Да, незадолго до пандемии у меня была выставка, которую я назвал «Чешский Пивоваров», это были работы, которые появились сразу после моего переезда в Прагу. Я пытался каким-то образом, как я это называю, научиться говорить по-западному, то есть овладеть каким-то международным языком, потому что русский художественный язык немножко отличается от европейского, американского — сами корни, искусство, традиции. Это тоже часть европейского и западного искусства, тем не менее, она имеет свои особенности, и я хотел научиться этим европейским особенностям. Может быть, у меня что-то получилось, может быть, я и научился так говорить, но с очень сильным русским акцентом.
«Жизнь в Москве, не в той, что наверху, а в той, что внизу, в нашей Москве, упоительна! Стихи, застолья, Эрот, порхающий под потолками, культ дружества. Кажется, никогда в России со времен пушкинской додекабристской молодости не было таких горячих, не замутненных прагматизмом, дружеских отношений» — это из ваших воспоминаний о московском круге общения. Альбом «Действующие лица» (сценки из московской жизни,1996 г.) был — я в данном случае натыкаюсь на слово «выполнен», но у меня напрашивается «поставлен» — на ваших полотнах, их подмостках, потому что кажется, что туда можно войти с любой точки и стать участником некоего действа.
К числу этих «действующих лиц» принадлежит и поэт-экспериментатор, он же прозаик Игорь Холин. Прошло уже более двадцати лет, как он ушёл из жизни. Он не дожил до выхода в свет не только многих своих произведений на родине, но и иллюстрированной вами чешской книги, которая была представлена читателю в 2012 году под названием Nikdo z vás nezná Cholina («Никто из вас не знает Холина») в переводе Яна Махонина и ещё двух авторов; там есть также рассказ «Пять с минусом»... У вас есть какое-то любимое стихотворение Холина, которое, если вас разбудить часов так в двенадцать ночью ...
— Я люблю все его..., хотя нет, это неправда. Дело в том, что все, может быть, и нет, потому что у него очень разные вещи, но в любом случае это поэт, который мне страшно близок, и это очень близкий друг мой, который постоянно со мной, несмотря на то что уже двадцать лет, как его нет.
— Сколько ваша дружба вообще длилась?
— Если я не ошибаюсь, с 1963 года по 1999-й, когда он умер, столько вот лет.
— Есть ли некая связующая линия между Холиным, Сапгиром и Данилом Хармсом, которую мы можем представить более осязаемо?
— Есть. Русская поэзия, естественно, имеет несколько линий, и вот эта московская школа — неофициальная, которой принадлежит Холин и Сапгир, она ориентировалась не на поэзию Серебряного века — Ахматову, Мандельштама и других, а на футуристов — на Хлебникова прежде всего, Кручёных, на эту линию поэзии, а Хармс, хотя и петербургский поэт и писатель, тоже представитель линии дадаизма — это уже европейское название, но, тем не менее, русских футуристов можно назвать дадаистами. Это такая хулиганская и очень неортодоксальная линия, она категорически отказывается играть такую высокую поэзию, которую, допустим, играл Бродский, и не только играл, но и действительно был...
— Он жил ее...
— Он жил ею и был представителем так называемой высокой поэзии, а Хармс, футуристы и последующие вот эти московские поэты опирались на более низкую, как бы площадную, хулиганскую линию поэзии. Так что между ними, безусловно, есть связующие звенья.
— Были ли у вас сложности при работе над иллюстрациями книги Холина, вышедшей на чешском?
— Вы имеете ввиду, как это сделать?
— Да, потому что там есть не только обсценная лексика, но и определенная специфика, которую, наверное, сложно визуально уловить?
— Дело в том, что для меня наоборот просто невероятно легко было это делать, так же легко, как дышать. Просто это — весёлая работа.
— Веселые картинки? Мурзилка Виктора Пивоварова в каком-то роде?
— Да, веселые картинки.
Первая встреча с аурой поэта
— Раз мы заговорили про поэтов — вы упоминали, что первая встреча с поэтом у вас состоялась в лице Григория Сергеевича Татузова, то есть вашего соседа по коммунальной квартире в детстве, армянского гармониста. Он заслужил особого памятника на этой выставке, как мне кажется, потому что его просто нельзя миновать — рядом с ним светится лампа и почти клубится пар над чашкой чая... Что для вас значила встреча с ним?
— Надо представить себе детство, очень бедное впечатлениями. Это детство сразу после войны, тогда, например, почти не было детских книжек — дома у нас не было ни одной. Это было недоступно: во-первых, их очень мало выходило тогда, но и потому, что просто не было денег для этого. Источником моего образования было радио: я слушал радио, там были замечательные радиопостановки, читали сказки и все прочее. На фоне этих очень бедных впечатлений Григорий Сергеевич был необычайно неординарной фигурой, потому что это был очень тихий, страшно замкнутый и ранимый человек, одновременно очень сердечный... И вот это его аура со всеми этими его баянами, с этой нищетой, огромным сердцем и открытой душой — конечно, это была встреча с чем-то, чего вокруг было страшно мало, потому что время было трудное: все были озабочены своей жизнью, озлобленные или наоборот несчастные.
«"Маленький человек" Татузов для меня — высший этический идеал существования»
Я в нём впервые увидел поэта, поскольку он действительно написал стихотворение, посвящённое мне, и для меня эта встреча оставила такой невероятно глубокий след, что я спустя многие-многие годы вновь обращаюсь к нему, и вот и сейчас представил его на выставке. Так что это — одна из важных фигур в том смысле, как я вообще себе представляю достойного человека. Этот человек получил в русской литературе название «маленький», но именно вот этот маленький человек, как его и представляет Григорий Сергеевич Татузов, для меня — как бы высший этический идеал существования, хотя он был, как я говорю, очень несчастный человек.
— В нём тоже в какой-то мере отражается ваша тема одиночества — «Проект снов для одинокого человека», «Проект жилого помещения для одинокого человека», «Проект биографии одинокого человека». На пражской выставке можно тоже видеть картину, где изображена кровать, а к ней — опять же отголосок темы одиночества — подведен радиатор отопления, и всё это в голубовато-синем цвете, от которого тоже отдаёт прохладой...
Из эссе «Философские сады любви» П. Пепперштейна: «В поисках одиночества Виктор Пивоваров совершил свое бегство из Москвы (он сказал о себе: «Я не изгнанник, я — беглец», и это значимое признание). Речь идет о символическом одиночестве. Он обрел это символическое одиночество в Праге, это можно назвать «одиночеством на пороге», ведь слово «Прага» происходит, говорят, от слова «порог», будь то речные пороги на Влтаве, или порог между Востоком и Западом. Впрочем, один из выдающихся пражских мистиков Густав Майринк считал, что название «Прага» имеет еще более глубокое значение. Он считал, что Прага является мистическим отражением древнего и тайного города Праяга, скрывающегося где-то в недрах Индии».
— Выставка получила название «Московская готика». Я пришла в галерею в первый ее день, и некий человек, рассматривая название на буклете, вслух сказал: «А разве это существует, московская готика?». Мы не были знакомы, и я не поделилась с ним своей версией, так как не знаю, права ли я — это опять же ребус, да? Ребус, который заключается в той же мифологизации Москвы, такой, какой она в вас живёт, продолжает существовать, и поэтому — готическая Москва?
— Да, я думаю, что вы более правы, чем, допустим, даже те рассуждения, которые меня вели к названию этой картины, которое использовано в названии выставки. Безусловно. Дело в том, что я был против такого названия выставки, потому что я именно и предполагал, что люди будут думать — какая московская готика, разве такая существует? Но просто кураторам галереи очень нравилось название, они меня уговорили, и пускай — я не возражал. А что касается того, почему эта картина называется «Московская готика» — там несколько слоев, о которых неинтересно говорить, но вы сказали очень правильно: просто это то, что не существует. Надо сказать, что Москва, которую я рисую, — не только что-то прошлое. Мне думается, что такой Москвы вообще никогда не было, я рисую какую-то свою воображаемую Москву, точно так же, как я могу нарисовать воображаемую готику...
«Мне нравится, что Чехия — маленькая страна в центре Европы, принадлежащая европейской культуре, но со своими особенностями»
— Вы упоминали о выставке «Чешский Пивоваров» — как можно приблизиться и нащупать контуры и приметы вашей чешской жизни? Что для вас здесь особенно дорого и, может быть, ничем не взаимозаменяемо?
— Я обрел здесь второй дом — я как бы избегаю слова «родина», просто что родина есть одна — и семью, потому что здесь родилась моя дочь и так далее, это во-первых. Я очень люблю Прагу, но, по-моему, все в нее влюблены — это действительно один из самых красивых городов мира. В этом нет ничего удивительного, но мне нравится, что это маленькая страна в центре Европы, которая полностью принадлежит европейской культуре и одновременно у неё есть какие-то свои особенности, которые мне очень симпатичны. Я хорошо знаю чешское искусство, и у меня лично — очень хорошие отношения с чешскими художниками, поэтому я чувствую себя здесь хорошо.
Воспоминания и детство — почва, которой не отнять
— Вы сказали о своем переезде, но не знаю, когда именно это было сказано и, возможно, перевод с чешского не совсем точен: «Это звучит нелепо, но я нашел себя. Я был подобен дереву, вырванному из почвы, в которой я вырос, и посаженному в другом месте. Возможно, меня не посадили, может быть, дерево висело в воздухе. Мне нужно было найти новый корень. (...) Первое, что я обнаружил здесь, в Чехии, — это пустота». У меня возник вопрос — пустота возникла тогда, потому что она была еще не обжита, не выстрадана, не высвечена поисками того «сада»? То есть, речь идет о том образе сада, который проходит через всю человеческую культуру и искусство, как вы ранее поясняли.
— Я имел в виду, конечно, что эти корни висели в пустоте, потому что мне некуда было их запустить, неоткуда было чем-то питаться. И я нашёл эту почву, а почва была та, которую у меня не мог никто отнять при моём приезде сюда, в Прагу, — это мои воспоминания и моё детство. И я запустил корни туда, и первые мои циклы, в которых я уже снова обрел какую-то опору, были посвящены детству и воспоминаниям детства. Это циклы «Дневник подростка» и «Квартира 22».
— «Дневник подростка» (1986-1988) является постоянной частью экспозиции отдела зарубежного искусства пражской Национальной галереи — это как раз то, что можно видеть и помимо выставки?
— Да, но цикл был не весь — кстати, он и на выставке выставлен не весь, потому что технические обстоятельства не позволили, там просто не хватило места, но он был в постоянной экспозиции Национальной галереи.
— На этой выставке, которая продлится до 21 октября, также представлено несколько работ из Третьяковки — какие?
— Из Третьяковки пришли три картины. Это «Москва, весна и рыбка на окне» — это такая тема, ниточка, которая пронизывает всю выставку и заканчивается в том фильме, который там демонстрируется, и ещё две картины —«Московская вечеринка» и «Композиция с красным квадратом». Я очень рад, что эти картины удалось привезти. Первоначально был ещё план привезти и из Русского музея, но не удалось, потому что для перевозок картин установлены особые условия: необходимо, чтобы куратор из этого музея присутствовал при раскрытии картин, когда их привезут в музей, и при их развеске, а всё было закрыто, не существовало возможности никакого транспорта... Поэтому Третьяковская галерея согласилась на онлайн, то есть по видео передавали прямо тот момент, когда открывали коробки и эти картины вешали. Русский музей не решился на это, потому что есть какие-то инструкции, и они побоялись это сделать.
— В рамках «Московской готики» также показаны работы, которые до тех пор еще нигде не экспонировались, — какие именно?
— Довольно много вещей, которые показаны впервые, в особенности чешской публике — например, альбом «Заблудившийся Данте»; он был показан в Москве. Впервые показан цикл картин «Июнь-Июнь» (дневник встречи Виктора Пивоварова и его будущей жены Милены Славицкой, изучавшей историю русского авангарда в Праге и приехавшей в Москву с целью написать статью о художниках-нонконформистах – прим. ред.) и кусок цикла «Человеческое, слишком человеческое». Вообще впервые показан цикл «Потерянные ключи» по мотивам старых мастеров, а также цикл «О женщинах и печали».
— Прослеживается ли некая духовная траектория того, как вы пришли к циклу старых мастеров — парафраз ли это, параллели, или одно вырастает из другого?
— Я называю это реминисценциями, я исходил вот из чего: в 1514 году Дюрер сделал свою знаменитую гравюру «Меланхолия». Спустя примерно пятнадцать лет Кранах по этой гравюре написал картину, причём по-своему; добавил свои детали, персонажи и так далее. Я решил попробовать продолжить эту линию и по мотивам уже кранаховской картины написать собственную и тоже там добавил какие-то свои вещи и убрал то, что мне казалось необязательным. И таким же образом совершил и с некоторыми особенно любимыми мной картинами, так возникла эта серия.
Чешское издание «Влюблённого агента» дополнила«Моя Чехия»
— Вы работаете не только над полотнами, с визуальным форматом, но и с литературным — например, в рамках московской выставки в Музее современного искусства в 2017 году вы представили свое видение двух поэтов в книге «Холин и Сапгир ликующие». Продолжаете ли вы сейчас какую-то работу в литературном направлении? И если да, имеет ли это отношение к автопортрету, автобиографии «Влюбленный агент», которая была представлена в Москве, или это возвращение к тем людям, которые были и по-прежнему так важны для вас?
— Это и одно, и другое, потому что эта биография, которая называется «Влюбленный агент», — это путешествие по моим работам и проектам, но одновременно это, конечно, и воспоминание о тех людях, которых я люблю, которые оказали на меня влияние. Я потом написал ещё вторую книгу, которая называется «Серые тетради», и там я собрал в единую книгу фрагменты — как я говорю, мусорок: различные записки, дневниковые какие-то фрагменты, другие тексты. Ещё позже, в связи с чешским изданием «Влюблённого агента» уже в переводе, я решил написать особую часть этой книги, посвящённую своим чешским друзьям и знакомым, потому что когда я писал «Влюблённого агента» для России, то рассказывать о чешских художниках, которых там никто абсолютно не знает, был бы пустой звук. Тем не менее, среди них есть люди, которых я очень люблю, и я написал отдельную большую главу «Моя Чехия» — она вошла в чешское издание «Влюблённого агента».
«Скрывайся в собственной душе»
То есть приходится писать всё время что-то такое, но книжных публикаций у меня не было после выхода книги «Утка, стоящая на одной ноге на берегу философии» — это такие немножко философские беседы с философом Ольгой Серебряной, книга вышла по-русски в Москве. Это моя переписка с Ольгой Серебряной, которая живёт здесь, в Праге, но мы, тем не менее, переписывались. Мы завтрагивали вопросы, касающиеся искусства, жизни, философии, литературы и так далее. После этой книги было что-то еще, но, может, не настолько значительное.
— Где-то вы тоже обронили, что вы — не мыслитель, не философ, а чувствователь. Вы как автор того, что пишется, также выступаете прежде всего как чувствователь?
— Наверное, но дело в том, что, надеюсь, я все-таки — не совсем тупой, и в этих книжках, несмотря на всякие эмоциональные моменты, я всё-таки делаю какие-то свои умозаключения. Я не знаю, покажутся ли они кому-то интересными, но, тем не менее, выступаю не только как чувствователь, но и как человек, который хотя бы что-то пытается понять. Понять, конечно, ни в чем ничего невозможно, но попытки этого время от времени происходят,
— подытоживает Виктор Пивоваров.
И еще одно напутствие из «Философских садов любви»:
«Скрывайся в собственной душе, потому что там просторно, загадочно и прохладно, и там проживает бесконечность». Когда произведение искусства способно сказать нам это, когда эта рекомендация приобретает акустику «эстетической истины», тогда мы счастливы.
Именно такой эффект счастья создают работы Виктора Пивоварова, даже те из них, что окрашены печалью, отвращением или страхом. Работы прекрасны, часто они кажутся пугающе прекрасными и пронзительно нежными, но не наслаждение красотой создает эффект счастья. Счастье возникает, как чувство возвращения домой — в ту тайную комнату, где живет душа.
Пивоваров всю свою жизнь рисует эту комнату души».
Хочется верить, что большинству из нас захочется искать ту собственную тайную комнату, соприкоснувшись с феноменом и исповедью повседневной вечности в работах этого пражского мастера.
