Поэт и переводчик Петр Борковец

«Поэзия есть бог в святых мечтах земли», - говорил Жуковский, но в 21 веке жить и, главное, выживать «святыми мечтами земли» позволено лишь немногим. Чешский поэт и переводчик Петр Борковец является одним из таких счастливцев.

Петр Борковец - тридцатишестилетний поэт и переводчик, его стихи переводятся почти на все европейские языки, он является носителем ряда литературных премий, как, например, «Премии Йиржи Ортена», предназначенной молодым талантливым поэтам до 35 лет, премии Губерта Бурды или премии Норберта Казера. Петр Борковец переводит с русского языка поэзию Владимира Набокова, Владислава Ходасевича, Зинаиды Гиппиус, Георгия Иванова, Иосифа Бродского и других поэтов. В сотрудничестве с религионистом Матиашем Гаврдой он перевёл также античные трагедии: «Король Эдип» Софокла и «Орестея» Эсхила.

С Петром Борковцом мы встретились по случаю опубликования двух книжек его переводов поэзии Юрия Одарченко («Стихи в альбом») и Евгения Рейна («Было, были, была, был..»).

Петр, как произошла твоя первая встреча с творчеством Юрия Одарченко? Для него свойственны трагический гротеск, абсурд, сюрреалистические детали, неожиданные образы. Ты ведь довольно долгое время занимался поэзией совершенно другого направления.

«С Одарченко я впервые встретился, когда я работал над антологией русской эмигрантской поэзии «На реках вавилонских». Там была группа переводчиков, каждый из них работал над определённой частью антологии, и переводами Одарченко тогда занимался Лудек Кубишта. Я работал над Ходасевичем, Зинаидой Гиппиус и готовился переводить Владимира Набокова. Значит, это была поэтика совершенно другого рода, чем поэтика Одарченко. Его стихи мне понравились, но не очень-то меня очаровали».

И когда наступил перелом? Почему ты вдруг решил, что хочешь заниматься именно этим поэтом?

«Были два импульса, вследствие которых я решил работать над поэзией Одарченко, поскольку Кубишта больше его не переводил. Первым было ознакомление с его личной судьбой. Мне казалось интересным, что он не слишком общался с русскими писателями в парижской эмиграции, что он опубликовал при жизни только одну книгу, что он был успешным художником-модельером, что у него была довольно большая семья. После того, как я познакомился с его творчеством, всё это меня сильно удивило. Я воображал его одиночкой, почти со склонами к педофилии, я бы никогда не подумал, что у него было трое детей. Когда я прочитал воспоминания его друзей после его смерти, все истории о его двойном зрении, о том, как он смахивал бесенят и чертенят с плеч своих коллег, мой интерес к нему ещё усилился. В этом я почувствовал мир Ремизова, который меня всегда привлекал, и ещё что-то новое».

Именно это «новое» стало второй причиной, которая заставила Петра Борковца принять вызов Одарченко. До тех пор он занимался, прежде всего, поэзией классической формы, он переводил Ходасевича, Мандельштама, раннего Набокова, то есть поэтов, выходящих из символизма или акмеизма, для которых структура, ремесленная сторона стихосложения была очень важной. Поэтому Петру хотелось попробовать что-то новое. А Юрий Одарченко именно и есть иной.

«Если поэт напишет стихотворение, в котором рифмуются только уменьшительные формы и все стихи одинаковы, только эта рифма чередуется, в переводе это требует полной компенсации, надо всё сделать по-другому. А Одарченко предлагает именно такой компенсационный подход, нельзя его переводить по-другому. Вот это меня привлекало, я хотел это попробовать».

Давайте сейчас послушаем два стихотворения Одарченко в оригинале и в переводе Петра Борковца.

*

Есть совершенные картинки:

Шнурок порвался на ботинке,

Когда жена в театр спешит

И мужа злобно тормошит.

Когда усердно мать хлопочет:

Одеть теплей сыночка хочет,

Чтоб мальчик грудь не застудил,

А мальчик в прорубь угодил.

Когда скопил бедняк убогий

На механические ноги,

И снова бодро зашагал,

И под трамвай опять попал.

Когда в стремительной ракете

Решив края покинуть эти

Я расшибу о стенку лоб,

Поняв, что мир - закрытый гроб.

*

Obrázky zcela dokonalé:

šlak ženu může trefit málem,

muž není hotov, v divadle už zvoní,

vtom tkanička rup - a je po ní.

Synáčka matka všude hledá

s kabátkem v ruce, celá bledá,

aby se chlapec neprochlad.

A on? Do díry v ledu spad.

Nuzák, jenž střádal deset let

na mechanické nohy, hned

vyrazil čile, zpívaje -

znovu pod kola tramvaje.

V raketě, rychlé jako blesk,

rozhodnut zmizet ještě dnes,

pochopím, když mi lebku nízký strop

rozrazí - svět je uzavřený hrob.

*

В рай со свечкой не дойти,

Правды в мире не найти...

Тает свечечка в руке.

Нет ли правды в кабаке?

Здесь сиди да выпивай,

Поднимайся к правде в рай...

Нет ее и в кабаке!

Где ж она? — На чердаке.

Забирается чудак

Выше рая, на чердак.

Воск течет и с треском тает,

Пламя пальцы обжигает.

Ах, зачем так горяча

Кем-то данная свеча.

С нами Бог! — Со мной и с вами.

Озаряет нежно пламя:

Как в углу на чердаке

На тончайшем ремешке...

Свет погас. Теперь ни зги...

— Пашенька, Пашенька, помоги!

*

Se svíčkou k ráji nedojdeš

a pravdu v světě nenajdeš...

Svíčka teče po prstech.

Není pravda v krčmě, ech?

Tady seď a pij a křič:

k pravdě v ráji, s kotvou pryč...

Pravda krčmě nehoví!

Kde teda je? - V trámoví.

Už se hrabe ten kus děsa

na půdu, co nad ráj plesá.

A vosk stéká, prská, tuhne,

ruka taktak ohni uhne.

Proč tak pálí, čert to spral,

svíčka, co mi kdosi dal?

Všichni zlí pryč - a Bůh s námi!

Plamen něžně mezi trámy

rozhrnuje prach, tmu, v níž

na opasku, stužce spíš...

Světlo zhaslo. Tma jak v ranci...

- Pášenko, Pášenko, kde jsi!

Петр, как ты обычно поступаешь, когда выберешь поэта, которого хочешь переводить? И как ты поступал в случае Юрия Одарченко?

«Я всегда, когда выберу себе какого-то автора, на первом этапе пытаюсь сделать, как можно больше, изучить все возможные материалы, подробно познакомиться с его творчеством и выбрать, если речь идёт об избранном, те стихотворения, которые хочу переводить. Потом уже не хочу это менять, не хочу импровизировать. Затем можно импровизировать в самой переводческой работе, искать разные подходы. Но я не люблю, когда уже начинаю переводить, снова искать новые стихотворения для перевода. У Одарченко первый этап работы был проще, так как объём его поэтического творчества не очень-то большой, он сам при жизни опубликовал только одну книгу стихотворений. И я, с самого начала, хотел переводить только эту книгу. Также литературы, посвящённой творчеству Одарченко, было написано немного».

А как тебе переводился Одарченко? Какой подход ты выбрал для работы над его стихами? Ты переводил импульсивно, спонтанно, или ты скорее тщательно занимался языковой стороной стихотворений?

«Перевод был сильно импульсивным. Это был совсем другой способ перевода. Я обычно переводил поздно ночью, после того как я провёл день работой над чем-то «серьёзным», не умаляя достоинства Одарченко. Я чувствовал, в отличие от своей предыдущей работы, что я должен сильно удалиться от оригинала, больше, чем обычно. Большинство его стихотворений нельзя переводить по строфам. Переводчик, конечно, всегда должен обращать внимание на целое произведение. Но у более классической поэзии, например, у некоторых стихотворений Ходасевича, можно поступать от строфы к строфе. А в случае Одарченко это почти невозможно. Там всегда человек должен решать, что пропустить и что приспособить».

Случилось и такое, что ты не смог стихотворение перевести, что какой-то образ или рифма по-чешски не получались?

«Например, что сделать, когда всё стихотворение основано на каламбуре «Марк Шагал шагал»? Причём именно это является самым существенным для целого стихотворения. Это просто нельзя рабски перевести, это не работает. Я должен признаться, что я никогда не перевожу с алкоголем, я не могу, но в случае Одарченко это было возможно с вином. Даже если я его выпил чуть больше. В таком случае у меня возникало очень много вариантов некоторых частей стихотворения, и те, которые на первый взгляд казались слишком дикими, наконец, стали основой для окончательного перевода. У остальных авторов, у Ходасевича, Гиппиус, Рейна и других, это у меня не получалось. Работа над Одарченко была, действительно, приключенческой».

Евгений Рейн, «элегический урбанист», как его называет Иосиф Бродский, тоже принадлежит к числу возлюбленных авторов Петра Борковца. Поэзия Рейна, конечно, сильно отличается от творчества Одарченко. Если мотивы Одарченко, зачастую, происходят из мира сказок и фольклора, Рейн, в свою очередь, является поэтом-реалистом. Бродский добавил бы -метафизиком. Именно Бродский «познакомил» Петра Борковца с Евгением Рейном.

«С Рейном я познакомился посредством Иосифа Бродского. Встреча с поэзией Бродского была для меня одной из важнейших встреч моей жизни. Она сильно повлияла и на моё творчество. После того, как в возрасте двадцати лет я любил экспрессиониста Георга Тракла, позже я был одинаково поражён поэзией Бродского. Я его любил, как огромную гору всевозможных противоположностей. Я считаю, что его проза и эссе имеют одинаковое значение, как его поэзия. Его размышления о литературе, его стиль, как писать о литературе, как рассматривать тексты других и свои собственные тексты, всё это представляет для меня огромный пример. А именно в его текстах я впервые увидел заметки о Рейне. И потом я прочитал предисловие Бродского к Избранному Евгения Рейна...»

Да, это чудесная статья, где человек узнает не только много интересных замечаний о поэзии Рейна, но и многое о самом Бродском. Первоначально, как Петр Борковец признался, он хотел познакомиться с Рейном, чтобы через него узнать больше о Бродском. И когда пробудился интерес к самой поэзии Евгения Рейна?

«Я уже точно не помню, что первым меня поразило в его поэзии. Я думаю, что это было связано с формой. Мне очень нравилось, и это тоже у Бродского, как он работает с ассонансом, что меня вдохновило и для моего творчества. Мне нравилась также определённая топографическая предметность, о которой говорит и Бродский, что по стихам Рейна можно ходить по Петербургу. Все эти географические реалии, то, что они рифмуются, что на них основано целое стихотворение, которое выходит за рамки этой топографии, уходя в миф о городе и так далее... С самого начала мне также понравился такой легкий тон стихотворений, явно вдохновлённый модными песенками 50-60 годов, такая меланхолическая, особенным способом легкая печаль».

Мне кажется, что именно эта меланхолия и тоска очень близки и твоей поэзии...

«Моя поэзия находится под влиянием русской, и эта нота свойственна и более старым поколениям русских поэтов, Ходасевичу, Георгию Иванову, Гумилёву, Ахматовой и другим. Есть ещё один важный момент по отношению к Рейну, что его поэзия является в положительном смысле этого слова современной. Не только все эти мелодии модных песен и конкретные вещи, но и большая нагрузка реальности, количество предметов. Бродский называет Рейна поэтом субстантив. Перечисление вещей - это что-то типическое для Рейна. И поскольку Рейна сильно интересуют женщины и женский мир, с самого начала я в этом видел мир моей мамы, который я не умел схватить. Её высыпанные сумочки, её костюмы, её шкаф - всё это мне было очень близко. Например, в стихотворении «Дельта», которое целиком посвящено женщине, детально описана её комната, её мир. И это было для меня очень важным. Рейн, конечно, более сложный писатель. Но всё это, о чём я говорил, касается моей первой встречи с его поэзией».

Давайте сейчас послушаем одно стихотворения Евгения Рейна в оригинале и в переводе Петра Борковца.

*

Окно на первом этаже над Невкой,

трамвай гремит на вираже возле мечети.

Я постучу тебе в стекло монеткой,

орел и решка - вот и все на свете.

Я подходил и видел через щелку,

как тень вразлет на потолке скользила,

все позабыл, лишь нитку да иголку

припоминаю в доме у залива.

Все ниже, ниже абажур спускался,

потом двенадцать за стеной било,

и пестрый кот приятельски ласкался,

а ты все шила. Как ты долго шила!

Еще дрожит под сквозняком рама,

еще шипит замолкшая пластинка,

но нет будильника, а подниматься рано...

И ночь сама примерка и блондинка.

*

Okno v přízemí nad Něvou, tam,

kde u mešity tramvaj zahne s hřměním.

Na sklo ti penízkem zaťukám,

panna a orel - víc na světě není.

Přistoupil jsem blíž a hedvábím viděl

stín, co se všemi směry stropem řítil,

zapomněl jsem vše, z domu u zálivu

v paměti zbyla jenom jehla s nití.

Abažur lampy zvolna klesal, klesal,

dvanáctá potom za zdí odbíjela,

strakatý kocour se přátelsky lísal

a ty jsi šila. Pořád, pořád šila!

Rám ještě drnčí, průvan, ještě jednou dohraná deska sykne do ticha,

budík tu není, je brzy se zvednout...

Noc je zkouška šatů, noc je blondýnka.

Петр, ты являешься одним из немногих людей, которые зарабатывают на жизнь поэзией. Конечно, не только своим творчеством, но и переводами поэзии. Скажи мне, как живётся в настоящее время поэту, у которого вдобавок трое маленьких детей?

«Нигде в Европе поэт не может выжить только творчеством. Мне повезло, так как у меня в Вене издатель, и когда у меня выходит книжка на чешском языке, он сразу публикует её в Австрии и продаёт по всей немецкоговорящей области. Это не представляет столь большие гонорары, но с этим связаны авторские чтения, которые в Австрии или Германии для чешского автора довольно хорошо оплачиваемы. Если их много, то можно выжить. Но их не всегда много. Значит, я занимаюсь и другими делами, я перевожу, например, для Национального театра и пишу фельетоны для одной немецкой газеты. На Западе, вообще, больше возможностей зарабатывать на жизнь посредством литературы, у нас в этой сфере слишком мало денег».

Твои стихи переводятся почти на все европейские языки. Были ли они, хотя бы некоторые, переведены на русский?

«Только два стихотворения, которые были опубликованы в какой-то странной, недавно вышедшей антологии, посвящённой славянской литературе. О ней говорилось и среди чешских русистов, так как издательский контекст этой антологии не был очень удачным. Одна часть была посвящена чешской послевоенной поэзии, выбор поэтов был скорее квантитативным, чем качественным. И в этом отделе были опубликованы два моих стихотворения в переводе мне неизвестной переводчицы, фамилия которой звучит - Бессмертная. Они довольно хорошо переведены».

*

Лира лёгкая моя весит слишком мало.

В эту ночь октябрь листьев кинул сеть.

Электричка дряхлая, суета вокзала.

Четырьмя часами измеряю смерть

За окном вагона. Мир прекрасным создан.

В сумерках зелёных тени тополей.

Миг - и Арль промчался. Лоскуты полей.

Но когда столкнётся цвета чайной розы

Солнце, увядая с окнами окраин,

Вифлеем увижу на какой-то миг,

Я на лёгкой лире, может быть, сыграю,

Если отыщу её средь вещей своих.

*

Lyra je lehýnká, nic neváží.

Přes noc se říjen zhroutil na peron,

přiskřípěl pantograf, pryč

nádraží,

čtvrthodinový pásovitý skon

za oknem vlaku. Krásný, že až mrazí.

Zelené mraky, topol v modrém stínu,

Příměstské pole - Arles na vteřinu.

A když čajové nízké slunce srazí

se s městským vstupem, s okny na kraji

a minutový Betlém spatřím venku,

je lyra lehká tak, že hledám ji

Jak jízdní lístek, jako peněženku.

*

Что делаем? Занимаемся пространством,

молчим - мёртвых оставляем спать.

Обрезаем деревья, огораживаем компостную кучу,

пойманных мышей вынимаем из мышеловок.

Накрываем ужин в саду,

украшаем жилища хвоей,

пожелтевшую, отдаем её садовым кострам,

сладкий дым пробирается в гардеробные.

Под вечер из окна разглядываем стены,

говорим так тихо, что мёртвых не разбудим.

В мебельном интерьере любим друг друга

телами, не противопоставленными пространству.

*

Co děláme? Zabýváme se prostorem,

mlčíme - mrtvé necháváme spát.

Řežeme stromy, ohrazujem kompost,

chycené myši vyklápíme z pastí.

Večeři nosíme si do zahrady,

do pokoje si odnášíme chvojí.

žluté ho navracíme zahradnímu ohni,

sladký kouř se nám válí v

šatnících.

Vpodvečer z okna pozorujem zeď,

mluvíme tak, že mrtvé nebudíme.

Mezi nábytkem se spolu milujeme

těly, jež nejsou opak prostoru.