Людмила Улицкая: «Россия – непочатое поле для деятельности, для сострадания, для любви»
По случаю выхода романа «Зеленый шатер» Людмилы Улицкой в Чехии автор ряда знаковых произведений, переведенных на 30 языков мира, недавно побывала в Праге. Предлагаем вашему вниманию интервью с русской писательницей, а также с переводчицей данного романа на чешский язык. Романа, повествующего о целой исторической эпохе, диссидентах, невзрослении.
- «Зеленый шатер» выходит в переводе почти одновременно в Чехии и Америке. В США появилось около 15 или 20 рецензий – в основном, наверное, все положительные?
– Да, да, хорошие рецензии.
– Но никто в Америке, кажется, не заметил тему «имаго» – личиночного состояния общества и индивидуума. Чем вы это объясняете?
– Вы знаете, мне это интересно так же, как и вам. Я не знаю, как это объяснить. Я думаю, что, может быть, это молодое американское общество, которое настроено на молодость, красоту, здоровье, до недавнего времени мало думало о старости, о смерти. Как раз в последнее время самые интересные исследования и самые интересные идеи относительно помощи и ухода за стариками идут из Америки, сейчас очень много американских книжек, но лет десять назад этого еще не было, или, по крайней мере, я этого не замечала. И вот это общество, которое живет, не думая о своем старении и уходе, оно, на самом деле, подростковое и недостаточно зрелое – вот из чего я исходила,
поясняет Людмила Улицкая.
«Вацлав Гавел – точка, в которой Чехия не перестает меня восхищать»
– Не знаю, сколько раз вам приходилось бывать в Праге, и бывали ли вы в других чешских городах. С чем у вас ассоциировалась Чехия до приезда сюда, и какой она в реальности оказалась ?
– Дело в том, что в Чехии я была раза три, и каждый раз очень кратковременно, каждый раз – по делу, и каждый раз у меня не было ни времени, ни сил, чтобы оглядеться по сторонам. Чехия,– в особенности Прага, безусловно заслуживает того, чтобы здесь побыть подольше и походить, но этого не получалось. Для меня Чехия изначально была связана с Мариной Цветаевой, она открывала для русского читателя Чехию. Потом 1968 год и события в Праге 1968 года были, конечно, очень существенны для нас всех, тем более что моя подруга Наталья Горбаневская, можно сказать, себя прославила, а всех нас изумила и восхитила своим мужеством. Так что вот и все мои весьма скромные взаимоотношения с Чехией. Есть еще одна точка, в которой Чехия не перестает меня восхищать, эта точка называется Вацлав Гавел. Потому что это – единственная страна, которая на короткий срок, но все-таки выбрала себе президентом такого человека, которого я бы хотела пожелать в первую очередь нашей стране, но, вообще говоря, и любой другой. Интеллектуал, писатель, мыслитель, остроумный, резкий, яркий. Да, я была бы рада, если бы такие люди, как он, правили государствами, а не те, которые нам достаются.
«Жила птичкой, птичкой божьей и взлетела»
– С Натальей Горбаневской вы прощались, написав о ней книгу, в которой происходит некое суммирование того, что вам о ней рассказали другие. Какой она вам после этого открылась, привнесло ли это что-то новое в ее образ?
– Да, спасибо вам за этот вопрос. Дело в том, что я Наташу знала с моих семнадцати лет.
– Пятидесятилетняя дружба?
– Да, более пятидесяти лет мы дружили, и поэтому мне казалось, что я знаю ее очень хорошо, и ничего нового не могу узнать. По фактам я мало что нового узнала, но характер ее мне раскрылся совершенно неожиданным образом. Чем ближе я подходила к концу книги, тем яснее во мне жило сознание, что Наташа была святым человеком – в том смысле, в каком может быть современный человек святым, – потому что святые XX и XXI века сильно отличаются от святых IV века; никто не требует такой жертвенности от мученика сегодня. Но тем не менее мученичество, которое прошла Наташа – это именно мученичество, и оно было абсолютно осознанным, она на это шла, и она прошла этот путь исключительно достойно. Кроме того, мотивация ее поведения … в ней полностью отсутствовала какая бы то ни было корысть, a присутствовала предельная честность.
Она и как поэт была автором исключительной честности, и поэтому, заканчивая книгу, я, собственно, и написала в конце книги, что перед нами – праведник. Собственно, эта мысль пришла в голову, когда я узнала о ее смерти: она вечером заснула, а утром просто не проснулась. Это то, что хочется назвать смертью праведника – без мучений, без страданий, без тяжелых прощаний, которые всегда тяжелы, – прощания с детьми, с близкими, – а вот так она как жила птичкой божьей, так птичкой божьей и взлетела. В общем, это было для меня очень большим событием в жизни, и я даже не могу сказать, что это … То есть кроме печали и горечи прощания, еще остался какой-то момент радости за нее и понимания ее действительно великого пути. Она была такая маленькая – не могу сказать, что скромная, скромной она никогда не была, она была достаточно эгоцентрическим человеком, – но масштаб поменялся. Вот она ушла, и оказалось, что масштаб ее гораздо больше, чем представлялось до ее смерти. Вот что я увидела после написания книги.
– А ее дар, талант совести, вы думаете, был способен заражать окружающих, или в эту орбиту потом вовлекались люди только «одной группы крови»?
– Я думаю, что для меня это имело большое значение, потому что Наташино безумство, ее поведение, так сказать, на грани безрассудства, безумно рискованное, конечно, меня очень пугало. Я помню мои разговоры с ее мамой, когда уже Наташа сидела, и Евгения Семеновна осталась одна с двумя детьми, в весьма стесненной материальной и не только ситуации: детей у нее чуть не отобрали в детский дом, стоило большого труда оставить их, в общем-то, со старухой, и Евгения Семеновна тоже очень гневалась тогда на Наташу, что она поставила и детей, и ее в такое положение. Но на самом-то деле Евгения Семеновна и сама была таким же бескомпромиссным, абсолютно обнаженно честным человеком – вот я-то это знала, и поэтому при всех сложностях их отношений – у них были непростые отношения, только к концу жизни они как-то уравновесились, – я всегда знала, что они очень сильно похожи между собой.
Кукоцкие живы
– Вот вы говорите, что праведник IV века – это не сегодняшний праведник в смысле выдвигаемых к нему, будь он современным человеком, требований. А Кукоцкие? Вы упоминали, что тип Кукоцкого сегодня, в общем-то, немыслим, а я несколько лет назад была в Первом Московском хосписе, и там просто физически чувствовалось, как переплавляется эта тяжелая ситуация в обнадеживающую в окружении людей, которые там сосредоточены …
– Да, вы знаете, Вера Миллионщикова – создатель этого хосписа была моя подруга.
– И вы являетесь членом попечительского совета Фонда помощи хосписам…
– Ну конечно, и я очень люблю Нюту, дочь Веры, которая сейчас возглавила это дело. Разумеется, это потрясающее дело, и должна вам сказать, что сегодня в России среди многого тяжелого и такого, что душа не принимает, несомненно есть одно какое-то новое течение, которое меня очень радует. Благотворительное движение сейчас вдруг ожило, то есть нельзя сказать, что ожило, потому что его на самом деле не было. И среди моих подруг сейчас много таких, которые занимаются именно тем, чем должно было бы заниматься государство и чем оно не занимается. Берутся в руки самые болезненные точки – это хоспис Веры, это Чулпан Хаматова с ее большим фондом «Подари жизнь», это десятки маленьких фондов, это моя подруга Наташа Дзядко – она занимается молодежью, которая выходит из заключения – у нас социальные механизмы адаптации практически отсутствуют, и она, сколько может, помогает в этой точке.
И по этому поводу я уже шутила не один раз, что у нас замечательная страна, и единственный рецепт жизни, который нам предлагается, это рецепт жизни доктора Альберта Швейцера. Но мы имеем некоторое преимущество, потому что ему пришлось ехать в Африку, а нам ни в какую Африку ехать не надо, просто выходишь из подъезда, и вот тут она перед тобой расстилается – Африка, непочатое поле для деятельности, для сострадания, для любви, для работы. И поскольку я таких людей знаю достаточно много, то это, собственно говоря, единственное, что и внушает какую-то надежду на будущее, заключает Людмила Улицкая.
Продолжение беседы с писательницей вы услышите в пятницу 26 февраля.
Живя вместе с книгой
«Зеленый шатер» вышел в издательстве Paseka. Несколько вопросов также переводчице романа на чешский язык Алене Махониной.
– Когда вы переводили «Даниэля Штайна», вам пришлось «полежать» в энциклопедической литературе, справочниках, пройти определенный университет, а что с вами сейчас происходило, когда вы переводили «Зеленый шатер»?
– Естественно, тоже пришлось «полежать», но даже не в энциклопедиях; пришлось прочитать очень много литературы, о которой там идет речь, очень много поэзии заново перечитать. Поэзию тоже переводила я, кое-что переводил Ян Махонин, так что это была не работа со справочниками, а скорее углубленное погружение в литературу того времени. Ею я тоже, собственно говоря, и занимаюсь, и кое-что переводила и до того.
– Выйдя из этого погружения, вы что ощущаете?
– Мне кажется, я еще не полностью из этого вышла, потому что я над переводом работала и жила вместе с этой книгой как минимум два года.
– А переводя «Даниэля Штайна», три года, если я не ошибаюсь?
– Там тоже очень длительная история, потому что перевод невозможно просто так воспринимать, что сел и закончил, это какой-то длительный процесс. Но чувствую я, естественно, какое-то обогащение. Реально для меня открылся как минимум один персонаж, Илья Габай, и не только его общественная деятельность, но именно его поэзия, это для меня действительно такой подарок.
– Планируете ли вы сейчас какие-нибудь встречи в рамках ознакомления читателей с этой новинкой?
– Пока я над этим не задумывалась, надо немного выйти из этого сумбурного начала, хотя были какие-то предложения от представителей факультета обсудить этот роман со студентами. Хочется подождать, пока люди прочтут книгу, чтобы это был разговор над самой книгой, потому что мне интересно, как будут вообще воспринимать ее люди, которые никак не связаны с русской культурой, что они в ней найдут.
