Смерть искусства – расплата за благополучие?
Сегодня мы продолжим беседу с выдающимся литовским поэтом, переводчиком и ученым Томасом Венцловой, недавно посетившим Прагу по случаю выхода на чешский язык сборника его стихов Čas rozpůlil se... / Įpusėja para. Разговор о подмене культуры, смерти, посягающей на искусство, критериях истинности поэзии, а также о литовском вкладе в бродсковедение.
— Более полувека вы также пишете дневники — не знаю, были ли там какие-то перерывы... Сохранились ли в них записи, касающиеся периода общения с Бродским и Ахматовой еще до вашего отъезда на Запад?
— Вот, к сожалению, там как раз перерыв. Об Ахматовой я написал довольно краткие воспоминания, они напечатаны, но я тогда не вел дневника. Дело в том, что когда умер Борис Леонидович Пастернак, которого я очень почитал и имел с ним честь однажды разговаривать (трудно сказать «разговаривал»: он говорил, а я слушал и был в таком несколько парализованном состоянии) – вот это описано в дневнике, но когда он умер, я был на его похоронах и у меня получился, как это говорят по-английски, writer's block. Я не смог больше писать дневник и лет шесть не писал.
Это были очень интересные годы. K сожалению, они не описаны. Я жил в Москве и общался тогда с Ахматовой, тогда же я познакомился с Бродским — это, к сожалению, не описано. Но все-таки были какие-то разрозненные записи, по которым я сделал воспоминания об Анне Андреевне Ахматовой, а о Бродском потом, через шесть лет, я опять начал писать. И там уже о Бродском много, особенно об эмигрантском периоде Бродского — записаны разговоры с ним, его остроты. Причем дневник я пишу по-литовски, но разговоры, если они были по-русски, то там они по-русски, если по-польски, то по-польски. Дневник пока не опубликован, и я думаю, что было бы несколько неподходящим делом публиковать его до моей смерти, но использовать его для воспоминаний я могу и, конечно, это делаю. Какие-то куски из них даже опубликованы, но это я сам выбираю, ничего не меняю, но делаю купюры, если речь идет о вещах интимных – не моих интимных, которых там очень мало, но других людей. Вещи, которые, скажем, их потомки или они сами, будь они живы, не обязательно хотели бы видеть в печати. О том же Бродском. Но после моей смерти, вероятно, я думаю, это – томов десять, огромный дневник, — будет опубликовано полностью.
— В Литве на литовском языке вышла также книга «Связи Иосифа Бродского с Литвой. Воспоминания друзей», которую составил известный физик и друг Бродского Ромас Катилюс. Не знаю, вышла ли она на русском уже?
— Готовится и выйдет.
— А когда?
— Этого я не знаю, это надо спрашивать Ромаса Катилюса — это мой одноклассник и очень близкий друг, и очень близкий друг также Бродского. Бродский у него просто жил, когда бывал в Вильнюсе. Катилюс по-прежнему живет в Вильнюсе и готовит русское издание — там, в основном, мемуары разных людей — не только литовцев, но также американцев и англичан. Они нигде, кроме этой книги, пока не опубликованы. Вот это все появится на русском и будет, несомненно, вкладом в бродсковедение. Когда конкретно? Будем надеяться, что в течение года или двух.
— Гидон Кремер, тоже, к слову, недавно побывавший в Праге и концертировавший здесь со своим ансамблем Kremerata Baltica в рамках фестиваля «Пражская весна», в интервью, которое могло быть опубликовано примерно год назад, выразил такую тревогу: «Мы все сталкиваемся с ядовитым развитием нашего музыкального мира, в котором так называемые звезды значат больше, чем творчество, иерархия больше, чем подлинный талант, цифры больше, чем звук» (вольный перевод – ред.) Наблюдаете ли вы нависание такой угрозы также в мире художественной литературы?
— Вы знаете, в музыке, мне кажется, это было более-менее всегда. Всегда в музыке были звезды, которые необязательно были лучшими музыкантами своей эпохи. Система звезд, система иерархии, которая не всегда соответствует гамбургскому счету (отбору самых значительных – прим. ред.), как говорил Шкловский, это в музыке очень характерно. И то, что происходит сейчас, не обязательно что-то очень новое.
— Я бы, тем не менее, согласилась с Кремером в том, что это взвинчено до максимума.
— Это может быть в области поп-музыки, а в области серьезной, высокой музыки все-таки, я думаю, это примерно в том же размере, в каком это было всегда.
— Думаю, что и в этой области, увы, взяты на вооружение привычные методы раскручивания звезд.
— Может быть, я не специалист, я даже не очень музыкальный человек, поэтому, я, пожалуй, не буду об этом судить. У меня в музыке свои вкусы — я терпеть не могу поп-музыку, плохо воспринимаю джаз, рок и тому подобные вещи и плохо воспринимаю романтиков: Чайковского, Бетховена, Шуберта, а воспринимаю то, что было раньше — Гайдна, Перселла, Баха, Генделя, и всегда интересовался додекафонией. К этому меня подвиг Андрей Волконский, с которым я был близко знаком в Москве и которого сейчас, увы, тоже нет в живых. Мы тогда писали шуточные пьесы. Они заключались в том, что имена всех действующих лиц, названия и реплики начинались с одной буквы. Это было довольно трудно, особенно на букву «ы». Мы сочинили пьесу и назвали ее «Ыркутская ыстория».
Литература художественная немного как-то отмирает...
— Часто ли вы сталкивались на своем литературном поприще с людьми, которые были сломлены гениаманией?
— С людьми, считавшими себя гениями, которым это мешало работать?
— И развиваться дальше…
— Да, я, несомненно, таких знал, в том числе и в Литве, но я, пожалуй, не буду называть фамилии. Но сам я никогда себя гением не считал и, по-моему, меня никто не считал, но, конечно, литература художественная, к сожалению, немного как-то отмирает. Она превращается либо в очень эзотерические тексты, которые пишутся непонятно зачем и непонятно для кого, либо это коммерческая литература. И я даже думаю, что дело вот в чем. Недавно кто-то подсчитал, что 2013 год, по некоторым параметрам, в глобальном смысле был лучшим в истории человечества: меньше всего детская смертность, дольше всего продолжительность жизни, берутся все страны мира. Меньше всего, как ни странно, криминала, раньше его бывало больше, если взять в глобальном плане, меньше всего голода, меньше всего людей погибают в войнах, то есть многое действительно неплохо. И вот надо за это расплачиваться — мне подумалось, что мы, пожалуй, расплачиваемся за это смертью искусства.
Вместо живописи и скульптуры остались инсталляции - это нечто другое и вряд ли лучше, чем классическая живопись и скульптура, вместо музыки осталась попса либо очень эзотерические вещи, которые не каждому нужны, а вот Бах или Шопен, в конце концов, которого я не очень люблю, это остается нужным и востребованным, и слава богу. А литература - то же самое, искусство как-то отмирает в последние годы, и хотя кто-то останется, кому серьезное искусство будет всегда нужно, но эти люди будут не очень многочисленны — впрочем, настоящие ценители всегда были немногочисленны. Так что ничего особо нового и особо страшного в этом смысле тоже не происходит.
— Примем ли мы смерть искусства в качестве расплаты за относительно благополучную жизнь, входит ли в эту расплату также отрыв поэзии для поэтов и поэзии для читателей, расстояние между которыми увеличивается, друг от друга?
— Несомненно увеличивается. Вообще увеличивается расстояние между культурой массовой и эзотерической. Это не самое лучшее, что может происходить. Мне кажется, что массовая культура и высокая культура должны как-то взаимодействовать, как-то друг друга оплодотворять, в XX веке это было довольно часто – кино было культурой массовой, а стало эзотерической, хотя в нем остался и массовый компонент, его очень много. Этот разрыв есть, он, пожалуй, больше, чем надо бы, но, будем надеяться, мы увидим и нечто другое в будущем.
«Слава Богу, много еще таких текстов, от которых мурашки идут по коже»
— Каким вам представляется главный критерий поэзии, ее содержательного составляющего?
— Вы знаете, это очень трудно сказать, но можно сказать, что поэзия — это язык, возведенный в квадрат или куб, или даже в четвертую степень — если это имеет место, то это хорошая поэзия. Вы знаете, мой приятель, польский поэт Станислав Баранчек, как-то сказал – он это, правда, применил к поэтическому переводу, но это можно применить к любым стихам, что есть такой совершенно интуитивный и несомненный критерий — если ты читаешь текст, и у тебя мурашки по коже идут, значит это хорошо. Если это твой собственный текст, то это, скорее всего, самообман, но если это чужой текст, то это довольно четкий критерий. Но, слава Б огу, в XX веке, почти до наших дней, много еще таких текстов, от которых мурашки идут по коже. Это и Пастернак, и Ахматова, и Бродский, и многие поэты западные, но не буду всех перечислять, и польские, есть и литовские. Вот этот критерий я, пожалуй, считаю главным при восприятии поэзии.
