В СССР боялись войны и болели за чешских хоккеистов
Август давно считается в России «роковым месяцем» – так начали говорить в 1991 году, со дней ГКЧП. Однако, возможно, этот фатальный маятник был запущен гораздо раньше, в тот августовский день 1968 года, когда в Прагу вошли советские танки. Как встретили это событие в Советском Союзе, куда неподцензурная информация прорывалась лишь западными «голосами» под треск «глушилок»?
– Вы хорошо помните 21 августа 1968 года?
– Да, я прекрасно помню этот день. Мы с моей матерью и сестрой были в Гаграх; мне тогда было 12 лет. Поскольку мой отец был членом Союза писателей, то он получал путевки, по которым мы могли ездить в дома отдыха по всей стране. Я помню, как мы купались, как я играл в теннис, но именно этот день я запомнил особенно четко. Все произошло утром. Мы как раз спустились на завтрак, когда поползла информация, что Советский Союз ввел войска в Прагу. В этом санатории отдыхала семья из Чехии: папа мама и дочка чуть постарше нас с сестрой. В моей детской памяти осталась картинка – чех с белым как полотно лицом, его жена сидит как парализованная, а дочка за нее держится. Все трое смотрят в пространство, не понимая, что происходит. Это был чешский писатель, фамилию которого я уже не помню. Моя мама бросилась звонить отцу в Ленинград, после чего успокаивала нас: «Отец сказал – войны не будет!» Тогда мы думали не о Чехословакии. С окончания той войны прошло всего 23 года, и мне кажется, люди в тот момент думали не о том, что происходит сейчас, а о том, не повторится ли всеевропейская катастрофа.
– Как я сейчас понимаю, тогда мы жили, жестко разграничивая, – вот мы, а вот они. Сейчас я проклинаю и 1956-й, и 1968-й год, но тогда мы еще были советскими детьми и боялись, что что-то произойдет именно с нами, не понимая, какой мерзостью является интервенция и оккупация. Так что первые слова мамы были: «Отец сказал, что войны не будет». Мой отец, Александр Садовский, был лучше информирован в силу того, что был членом Союза писателей. Будучи участником Великой отечественной войны, он понимал мир как противостояние двух систем, а не просто вторжение СССР в гипотетически свободную европейскую страну. Коммунистом мой отец мог считаться лишь формально, поскольку вступил в партию в 1944 году на фронте, и прекрасно понимал, чего стоит эта система. Однако он был уверен, что во внешней политике «все – одинаковые сволочи». Разумеется, он не одобрял введение войск в Чехословакию, но был уверен, что все защищают свои интересы абсолютно аморальными методами: «Мы мерзавцы, что вошли в Прагу, они мерзавцы, что пытаются перетянуть эту страну в сферу своего влияния.
– Я помню всеобщую атмосферу парализованного сознания – люди испугались не за Прагу и не за чехов, а того, что начнется глобальное геополитическое противостояние. Мы тогда не осуждали вторжение, а старшее поколение, прошедшее войну, лишь боялось возможной катастрофы. Потом, спустя четыре года, когда мне исполнилось шестнадцать, я уже осознал, насколько это было омерзительно. Я помню, что в 1969 году, когда проходил чемпионат мира по хоккею, многие мои товарищи и ровесники моего отца болели за чехов, когда наша команда играла в Праге и проигрывала. Тогда я еще думал: «Как можно?!», а они болели за страну, которая пыталась выйти на европейский вектор развития, и советская система не позволила ей этого сделать. Старшее поколение открыто говорило: «Мы болеем за чехов!»
– После того как стал студентом и начал слушать Галича: «Можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь в тот назначенный час?» Так что я узнал о них только в 1970-х – о Ларисе Богораз, о Вадиме Делоне… При Сталине все было подавлено страхом, а во времена Брежнева, я думаю, что мы пошли на некую сделку с той системой – времена были относительно либеральные, они нас не трогали, а мы боялись, что будет хуже. На площадь тогда вышли единицы, и мы довели страну до того, что сейчас произошла смена номенклатур. Сегодня многие жалуются на власть, между тем, мы все в ответе за то, что происходит в нашей стране. Потому что тогда мы не вышли на площадь.
– В конце 80-х и начале 90-х вы занимались правозащитной деятельностью. Вы соприкасались с теми, кто тогда выступил против оккупации Чехословакии?
– Нет, я общался с другими людьми. Мы занимались самиздатом, распространяли Солженицына, ездили к людям, которые находились в уголовных зонах по политическим статьям. Однако в то время эта деятельность уже не была такой опасной, и мне не казалось, что я чем-то рисковал. А когда был риск, мы были задавлены страхом.
– Виктор Шендерович любит повторять, что «Россия пока не дождалась своего Вацлава Гавела»…
– Почему после отказа от социалистической модели Россия и Чехия пошли такими разными путями?
– Мне кажется, что по внутренней ментальности своего населения Чехия искренне желает стать страной европейского вектора развития, а Россия нет. Говорят, что, мол, «русские не хотят демократии» – это ерунда, и национальность тут ни при чем. Одни корейцы живут при карикатурной диктатуре, другие – в нормальной вестернизированной стране. Немцы, дошли до Гитлера, будучи просвещеннейшей европейской нацией. Я встречаю русских в Европе – они не воруют, не пьют, переходят дорогу на «зеленый» свет. Прага и Восточная Европа в целом, возможно, за исключением Румынии, никогда внутренне не принимала тоталитарный путь. У России же пока нет внутренней тяги к европейскому вектору развития.
