Элиот Боренштейн: «Если русская литература – это не «Толстоевский», мы не знаем, как к этому подойти»…
Сегодня мы говорим с Элиотом Боренштейном, который недавно присуствовал на дискуссии о судьбах русской литературы в качестве декана славянского отделения нью-йоркского университета. Элиот Боренштейн –автор нескольких книг, в которых он сосредотачивается более всего на русском модернизме и постмодернизме, делая акцент на сексуальность и мужественность.
Как утверждает Элиот Боренштейн, советский строй выделял мужественность в отдельную категорию, подкрепленную и тематически связанную как утопическим видением коллективного, так и идеей мужского товарищества. Многие его работы освещают современную поп-культуру в России, включая кино, телевидение, трэш-фантастику, рекламу, новые религиозные течения и порнографию. В настоящий момент он работает над книгой под названием «Катастрофа недели: апокалиптические развлечения в пост-советской России».
Список тем его лекций довольно и неожиданно обширен: культурные трансформации в России, фантастика Центральной и восточной Европы, утопианизм, милленаринизм (вера в тысячелетнее правление Христа), теории заговора и паранойя.
А мы будем говорить о литературе.
- Как бы вы определили главные тенденции литературы России после 1989 года?
«Как уход от идеи, что литература должна спасти Россию. Теперь есть место для литературы, которая то ли вообще не касается главных вопросов жизни и смерти, то ли писатели перестали считать, что их творчество должно сыграть ключевую роль в обществе. Литература - и только. Это значит, что литература может воприниматься как часть культуры, а не как политический факт, не как пешка в идеологической борьбе».
- Есть ощущение, что существуют две глобальные доминантные тенденции в русской литературе. Одну из них можно условно назвать «Пушкин». Это не то, чтобы легковесное, но увлекательно, про родину и про любовь, шампанское, Онегин и так далее. И этому противопоставляется Достоевский, Раскольников с топором, проклятые вопросы, трагедии, религия. Есть у вас ощущение, что писатели из новых, из последних (Минаева вы упоминали) склоняются в одну сторону или в другую?
«Сказать, что Минаев ведется в сторону Пушкина, звучит, конечно, плохо. Вообще я с вами согласен, легковесная тенденция - самая главная сейчас. Только Улицкая теперь занимается проклятыми вопросами, она занимается…
«Да, да, да, религиозными вопросами занимается. Но, если честно, ее последние книги мне понравились гораздо меньше, чем первые. Но я не идеальный читатель таких романов...»
- Если сказать, что характерная глобальная черта русской литературы вообще – это напряженность духовного поиска, вы согласитесь?
«Это было главной чертой – было. Является ли сейчас, не знаю, но это - то, чего от русской литературы ждут. Это уж точно. И на западе в том числе. Это почти бренд, хотя это звучит как кощунство. По-английски «we are reading the Russians», это не значит, что мы читаем Пушкина, которого мало знают на западе по сравнению с Достоевским и Толстым. Это значит, что мы ищем именно тот поиск, про который вы говорите. Это наш образ русской литературы, это, зачем мы открываем книги русских писателей. Достоевский и Толстой, или, как говорил Набоков, «Толстоевский». Если это не «Толстоевский», мы не знаем, как к этому подойти».
- Вы действительно читаете Достоевского на ночь?
«Бывает. Именно потому что мне надоела российская массовая литература, которую я читаю постоянно. Я читал слишком много».
- Все говорят о том, что в России читают меньше и читают...скажем так...хуже. Это. По-вашему, вариант нормы? Это путь нормализации?
«Это, конечно, вариант нормы. Я не говорю, что я рад этому, но во всем мире люди читают меньше, чем раньше, потому что есть другие возможности. Если не говорить о поэзии, а о романах и рассказах, то одна из главных причин читать литературу – это читать повествование, историю. А теперь эти истории можно слушать, смотреть в разных жанрах, в разных формах, ТВ, кино, Интернет. Естественно, люди будут читать меньше. В России это выглядит очень драматично, потому что именно там люди читали очень много. Но читали они так много как раз потому, что вариантов было мало. Что можно было читать? В СССР были замечательные книги, и не только классика. А на западе... скажем, человек собрался в долгий перелет. Конечно, он в аэропорту зайдет в какой-то магазинчик и возьмет себе Джона Гришема или Стивена Кинга, и ясно, что это - чтение, которое помогает хорошо провести время, а не черпать какие-то истины. Это называется «литература для времяпрепровождения». А в СССР таких вариантов было мало, кроме какой-то переводной литературы и Агаты Кристи. Поэтому больше читали серьезную литературу для самоусовершенствования. Лично я читаю и то, и другое с большой охотой».
- По этому поводу вы, как мне показалось, критиковали современную российскую фантастику. Эту нишу, о которой вы говорите, Гришем и Кинг, что сейчас занимает в России?
«Я удовольствия не получаю от российской фантастики, но не потому что она не хороша, а, скорей всего, потому что я большой любитель американской фанатастики. Русская фантастика формировалась по-своему, она совсем другая, и так и должно быть. Если я читаю для удовольствия, я там не нахожу просто того, к чему я привык. Напротив, по-английски я никогда не читаю детективы, потому что это просто не мой жанр, от русских же детективов я получаю огромное удовольствие, потому что ничего особенного не ожидаю, у меня нет своих предрассудков».
- Что вы находите в американской фантастике конкретно, чего вы не можете найти в русской?
«Трудно сказать. Сюжеты развиваются по-другому. Во-первых, быстрее. Ну мне больше нравится американская фантастика типа книг Филиппа Дика, этой мой любимый писатель из американских фантастов. Он оказал большое влияние на русскую литературу, но не на научную фантастику как жанр, а скорее на писателей, которые пишут как Пелевин. Читаешь его и чувствуешь влияние Дика и его окружения. В русской фанатастике довольно много альтернативной истории, а в американской фантастике – мало. Я этого просто лично не люблю».
