Франца Кафку называют «художником сомнений», «мастером иррациональности», «гением абсурда». С ним все неправильно, фантасмагорично: почти неизвестный при жизни, потом он был признан основоположником модернизма; в его текстах слышат лязг тоталитарных режимов, знать о которых писатель не мог; он создал «кафкианскую Прагу», практически не упоминая этот город в своих текстах, а из романа «Процесс» мы так и не узнаем, в чем обвиняли и за что казнили Йозефа К.
Роман, написанный в 1914 – начале 1915 года, издал уже после смерти Франца Кафки (1883–1924) его друг и душеприказчик Макс Брод, который не выполнил просьбу писателя сжечь рукописи, соединил разрозненные главы и дал книге название «Процесс».
Наши службы… так устроены, что им нет нужды разыскивать носителей вины среди населения, напротив, как сказано в Законе, вина сама притягивает к себе силу права... Таков Закон.
«Не иначе, кто-то Йозефа К. оклеветал, ибо однажды утром, не совершив вроде бы ничего дурного, он оказался под стражей...» Итак, в отношении 30-летнего банковского служащего возбуждают некий судебный процесс. При этом его не берут под арест, не предъявляют обвинений, но события, которые поначалу кажутся читателю каким-то странным приключением, длятся и длятся, все глубже затягивая и трансформируя героя, и когда спустя год за Йозефом К. приходят «два господина в черном», он безропотно следует с ними на казнь.
«Его гениальность проявилась в том, что он сумел провидеть возможность Освенцима в каждом из нас»
Отрывки из «Процесса», которые звучат в нашей программе, – фрагменты нового перевода романа, который только что завершил известный российский германист Михаил Рудницкий. Как пишет переводчик в предисловии к публикации первой главы, трактовка книги «только как предчувствия ГУЛАГа и Освенцима» – несколько поверхностна, «вопрос о виновности или невиновности Йозефа К. на самом-то деле и есть самый загадочный, самый интригующий вопрос всей книги», а сам Кафка – «непревзойденный мастер зашифровывать потаенные смыслы своих творений».
– Это роман о том, как человек – пусть и под давлением страха – постепенно все больше утрачивает способность сохранять верность нравственным обязательствам, соответствовать идеалам нравственности. В этом Кафка видит вину. Путь Йозефа К. – это путь уловок, приспособления, уклонения, бегства и постепенной утраты человеческого достоинства, – объясняет Михаил Рудницкий.
– Насколько «Процесс» биографичен? Где Йозеф К. пересекается с Францем К.?
– У этого романа есть биографический контекст: это внутренние счеты Кафки с очень неприятной жизненной коллизией, когда он затеял длительный, сперва эпистолярный, а потом и настоящий роман со своей первой невестой Фелицией Бауэр. Однако параллельно он вел такой же эпистолярный роман с ее подругой. В итоге это привело к ужасной для него сцене. Когда летом 1913 года он приехал в Берлин, то невеста и подруга в присутствии других людей устроили ему настоящий «товарищеский суд», на котором он был вынужден молчать. И тогда у него возник вопрос, как можно оказаться виноватым, вроде бы, без вины, и как он мог угодить в такую ловушку. Между тем, все было просто – ему просто хотелось нравиться, сперва одной женщине, потом другой, причем не столько как мужчина, сколько как писатель, и в переписке с ними он апеллировал к ним в большей степени как к музам, чем как к неким эротическим объектам. Однако их ответные эмоции были другого свойства. Сама по себе коллизия может показаться мелкой и даже пошловатой, однако размышления на эту тему оказались очень серьезными, а художественное обобщение невероятным.
– В чем же состоит магия Кафки? Почему он оказался чуть ли не самым читаемым писателем ХХ века?
– Он обладал чем-то другим, гораздо более важным, чем предвидение. Он совершенно иначе, чем это было предустановлено традициями XIX столетиями, традициями гуманизма, взглянул на человека. Он усомнился в том, что человек так уж безупречен, а человеческое общество наделено самопологанием к самосовершенствованию. То, что мы сейчас воспринимаем в его творчестве как историческое пророчество, на самом деле – его взгляд на человеческую натуру, в которой он увидел не только разумное и нравственное, но и инстинктивное, и зверское, и склонность к насилию, и страх. Он видел человека во всей сложности и противоречивости его природы, где разумное и гуманное сочетается с неразумным, животным, инстинктивным. Через такой взгляд на человека он предвосхитил, то, что появилось в истории ХХ века, в ужасах войн и концлагерей. И тогда об этом начали задумываться и оглянулись на Кафку.
– Влияние Кафки на русскую литературу сложно переоценить – оно огромно и многопланово. А каких русских писателей читал он сам?
– Среди авторов, которых он не просто любил, а боготворил, были Гоголь и Достоевский. Наряду с Флобером они несомненно принадлежат к кругу авторов, оказавших на Кафку явственное влияние. У Гоголя он почерпнул тяготение к абсурдным художественным средствам, к умению работать с абсурдом для отражения несообразности жизни. У Достоевского, я думаю, учился технике иносказательности, когда поверхностный событийный, фабульный слой повествования не столь важен, как то, что постепенно раскрывается за ним.
Откуда вообще эти люди? О чем уславливаются? Какое ведомство представляют? Ведь К. живет в правовом государстве, в мирное время, все законы действуют, кто посмел напасть на него в его собственном жилище?
– В русской культуре существует определенный кафкианский миф, который формировался еще во времена социализма, сразу после того как в 1960-е годы появились первые переводы, а полулегальное положение его текстов служило для интеллектуалов своего рода масонским паролем. «Процесс» тогда считался романом об абсурдном суде. Вы согласны с такой трактовкой?
– Разумеется, он так воспринимался. Я неоднократно цитировал парафразу известной советской песни: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью!» Конечно, когда на первой странице описывается арест человека, который не осознает за собой вины, а далее следуют подробности, что способна сделать некая структура, которая называет себя судом, в глазах советского читателя это воспринималось как метафора государственного насилия и, конечно, пророчество по поводу сталинских концлагерей. Однако от этого взгляда все же пора отойти, потому что роман не столь однозначен.
– Чем объясняется, что книги Кафки остаются и в современной России невероятно популярны и в наши дни, где репрессивный характер и абсурд судопроизводства все же не достигают прежних масштабов?
– Возможно, масштабы пока и не те, но степень абсурда зашкаливает иной раз и посильнее, чем раньше, поскольку в прежние времена суды не слишком «заморачивались» мотивировкой, а у нас иной раз такое прочтешь...
– Что сегодня ищут в этом тексте читатели и что нового они найдут в вашем переводе?
– Большой вопрос – виновен или нет в чем-то Йозеф К. Я начал заново переводить роман еще и поэтому, что хотя перевод Риты Райт-Ковалевой – замечательный, в нем слишком силен советский взгляд. Она воспринимала Кафку в актуально-политическом контексте – как пророка и провидца. Переводить заново можно всегда, даже после очень хорошего мастера, – это не грех, потому что все равно что-то слышишь иначе. Даже в первой фразе романа слово Verhaftung Рита Райт-Ковалева переводит как "арест", а я хотел избежать в русском заимствованного слова, поскольку в немецком оно более глубинное, древнее. У меня это: "под стражей". Для Райт-Ковалевой за Йозефом К. не было вины, она видела в нем безвинную жертву, и это сказывается в мельчайшей ткани, в любой клеточке перевода. А роман немного не об этом. Роман — об осознании вины и о наказании за эту вину.
Мы всего-навсего низшие чины, в бумагах ваших вообще мало что смыслим, по вашей части у нас одна только забота – держать вас под стражей десять часов в сутки и получать за это жалованье.
Рассказ о «Процессе» продолжает чешский литературовед Индра Броукалова.
– Мы совершенно не знаем, что это за суд. Большинство исследователей подчеркивает, что этот суд – некое пустое место, которое мы можем заполнить самым разным содержанием. Это делает роман Кафки таким тревожащим, многозначным, позволяет его интерпретировать различными способами. Вина является основной категорией в творчестве Кафки. Вина понимается не как категория уголовного права или нравственности – это вина в метафизическом, религиозном смысле, от которой человек не может освободиться. Уже Макс Брод считал Кафку, в первую очередь, религиозным мыслителем, и не он один. Франц Кафка писал афоризмы на религиозные темы, глубоко интересовался хасидскими легендами, но при этом читал и Сёрена Кьеркегора, христианского философа-экзистенциалиста.
– Франц Кафка, представитель пражской еврейской среды, знал чешский, даже даже просил свою возлюбленную, журналистку и переводчицу Милену Есенскую писать ему по-чешски, а его дневники пестрят вкраплениями чешских слов. Однако его родным языком, языком его текстов был немецкий. Какими лингвистическими средствами автор строил ту особую реальность, в которую погружает читателя «Процесс»?
– Ощущение тревоги, присутствующее в романе, создается, помимо прочего, и тем, как автор описывает реальность. Немецкий язык Кафки – очень предметный, сухой, он не слишком-то эмоционален. Одновременно Кафка оставляет много пространства неопределенности и возможностям различной интерпретации. Он использует много модальных слов, хорошо выражающих эту неуверенность, использует сравнения. Герои выглядят, как будто что-то делают. Когда Йозеф К. рассуждает о мотивах действий окружающих, у него никогда не бывает одного варианта, что тоже усиливает эту неуверенность, – объясняет Индра Броукалова.
Топография «Процесса»
Прага Кафки – это, прежде всего, Староместкая площадь и кварталы вокруг нее. Франц появился на свет в доме «У башни» (Zum Turm), на углу Майзловой улицы. Он был первым сыном Германа Кафки – выбившегося из бедности торговца текстилем, чей властный характер во многом определил еще одну грань кафковского чувства вины. Это было ощущение, что он предал свою семью, свои корни, разочаровал своего родителя. Это пронзает каждую строчку его «Письма отцу».
Символично, что жизнь писателя началась и проходила на границе Старого города и Йозефова – еврейского квартала. Рядом, на Билковой улице, в квартире сестры, он писал «Процесс». Прага конца XIX – начала ХХ века была городом трех народов (Dreivölkerstadt): чешского, немецкого и еврейского. Пражские евреи служили своего рода буфером между чехами и немцами, и именно они чувствовали себя в городе в наиболее слабом положении – с принадлежностью к немецкоязычному народу-изгою внутри славянского мира некоторые исследователи тоже связывают идею вины в творчестве писателя.
Несмотря на то что в «Процессе» нет «привязки к местности», эта книга стала символом как абстрактной бюрократической машины в целом, так и бесконечных коридоров присутственных мест австровенгерской Праги, да и более поздних времен. По этим мрачным коридорам бродит не только Йозеф К., но и бравый солдат Швейк, и Ярослав Прус. Эти шестеренки, колесики и ящики картотек воссозданы в темном пространстве музея Кафки в Праге, сделанном в форме арт-высказывания на тему его текстов.
Среди улиц, площадей и холмов своей «Магической Праги» искал следы романа выдающийся итальянский славист Анжело Рипеллино.
«В "Процессе", самом пражском из всех чешскоязычных и немецкоязычных романов, Прага не упомянута ни разу. Но хотя имя ее стыдливо умалчивается, она все же просвечивает, словно через филигрань, в матовом свете... где Градчаны, собор святого Вита, Лорета, Вышеград, Мальвазинки, Смихов, Злихов, Влтава, купол Никольского собора сменяют друг друга, словно в шарманке с цветными картинками...Но, несмотря на абстрактность описанного в романе маршрута, многие места узнаваемы. Так, можно предположить, что банк, в котором работает Йозеф К., напоминает офис страховой компании Assicurazioni Generali на Вацлавской площади, где Кафка служил перед тем, как был принят на должность прокуриста в Агентство по страхованию рабочих от несчастных случаев, или же, если принять во внимание кладовку, где "громоздились старые, ненужные проспекты, опрокинутые глиняные бутыли из-под чернил", в которой один из экзекуторов выпорол розгами двух стражников, то он скорее похож на фантастический дворец здания Богемского Юнион-Банка (Česká Banka Union) на улице На Пршикопе, с его полутемными лабиринтами коридоров...
Яркие примеры тревожной архитектуры города на Влтаве – это душные жалкие домишки из "Процесса" Кафки... В бедной и грязной окраине, где на самом верху крутой лестницы гнездится жалкая каморка Титорелли, можно узнать пролетарский район Жижков, столь любимый Кафкой… Возможно, изображая грязное помещение суда, Кафка имел в виду пражские учреждения в целом – кабинеты, упрятанные в странных трущобах, в невзрачных зданиях, подобных крысиным норам, с темными коридорами, грудами пожелтевших бумаг, покрытых толстым слоем плесени и пыли. Собор – это собор святого Вита, а "серебряная статуя святого" – надгробие Яна Непомуцкого. Йозеф К. отправляется на казнь, проходя по мосту, а именно по Карлову мосту, над островком, который есть Кампа. "Улицы с подъемом" соответствуют улицам Малой Страны, а место казни совпадает с Страговскими каменоломнями» (пер. И. Волковой и Ю. Галатенко).
![Макс Брод, 1964г. | Фото: Hans H. Pinn, 1916-1978 photographer, Portrait Max Brod, [1964], סימול ARC. 4* 2000 08 076, Max Brod Archive/The National Library of Israel](https://ruski.radio.cz/sites/default/files/styles/cro_1x1_mobile/public/images/3035446c7b3241d867684843348d4efe.jpg?itok=LCit7-_L×tamp=1716536280)
![Макс Брод, 1964г. | Фото: Hans H. Pinn, 1916-1978 photographer, Portrait Max Brod, [1964], סימול ARC. 4* 2000 08 076, Max Brod Archive/The National Library of Israel](https://ruski.radio.cz/sites/default/files/styles/cro_3x2_mobile/public/images/3035446c7b3241d867684843348d4efe.jpg?itok=dpHgXq8w×tamp=1716536280 "Макс Брод, 1964г. | Фото: Hans H. Pinn, 1916-1978 photographer, Portrait Max Brod, [1964], סימול ARC. 4* 2000 08 076, Max Brod Archive/The National Library of Israel")
