14) Ярослав Сейферт: «Поэзия – лучшее в жизни, кроме любви»
«Язык поэзии – это не только возможность говорить с людьми по душам, это еще и наше убежище, где мы скрываемся от опасностей», – считал Ярослав Сейферт. Познакомиться со стихами одного из лучших чешских поэтов ХХ века стоит хотя бы потому, что они так много значат для Чехии, ее культуры и народа. Присуждая в 1984 году Ярославу Сейферту Нобелевскую премию по литературе, Шведская академия написала: «Он олицетворяет собой свободу и творческий пыл… Его метод – изображать и чувствовать в жизни и в мире то, что не поддается ни политическому, ни любому иному догмату и диктату».
Я однажды шел, когда темнеет,
Прага была царственней, чем Рим.
Стало страшно вдруг, что не сумею
Сна порвать, так был неповторим
В тишине весенней ночи город.
Звезды зажигались наудачу,
Что под крыльями под утро спрячут
Чудища старинного собора.
(перевод Ирины Бем)
Ярослав Сейферт (1901–1986) был современником как Гашека, так и Гавела, 17-летним встретил независимость Чехословакии, вступил в литературу вместе с Ванчурой и Незвалом, бродил по оккупированной немцами Праге, писал стихи под пулями Пражского восстания и дважды видел на улицах родного города советские танки.
«Он был по-настоящему национальным поэтом, поэтом своего народа. С 1921 года, когда вышел его первый сборник, до 1983-го, когда была издана последняя поэтическая книга «Быть поэтом», он обогащал чешскую и европейскую культуру ХХ века, говорил со своим народом в самые тяжелые и самые радостные моменты истории. Как человек он, без сомнения, обладал необыкновенной внутренней моральной целостностью», – рассказывает публицист, автор книги о Сейферте Франтишек Цингер.
Ярослав Сейферт (по-чешски фамилия произносится «Сайферт») родился 23 сентября 1901 года в Жижкове – сегодня это близкий к центру район Праги, а в начале ХХ века – бедное предместье, отдельный город с перенаселенными квартирами и прокуренными пивными, где на асбестовой фабрике в 1910-е годы служил Франц Кафка. «У меня речь идет главным образом о том, чтобы нащупать немного поэзии в тех буднях, которые иногда пытались не быть буднями, как им было предназначено», – пишет Сейферт о Жижкове, который называл «самым прекрасным городом на свете». Сегодня одна из улиц района носит имя поэта.
В книге воспоминаний «Вся красота мира» Сейферт рассказывает: «Мы жили в одном из обветшавших печальных жижковских доходных домов на Гусовой улице. Единственный водопроводный кран на открытой галерее предназначался для семи жильцов, а когда наступали холода, и кто-то оставил вечером кран незакрытым, утром мы обнаружили в коридоре каток, который пришлось посыпать золой… Зато вид из кухни и с галереи был изумительный. Мы глядели на густые заросли, покрывавшие Жижковский холм. Ранней весной там расцветали десятки и сотни старых кустов, которые назывались "золотой дождь". Ах, какая это была красота!»
В этом сказочном Жижкове, который, по словам поэта, «вообще не кончается, а торжественно продолжается, уходя в вечность», происходили удивительные события. Так, подростком он якобы катался на коньках бок о бок с вождем мирового пролетариата, когда Ленин нелегально приезжал в Прагу.
По соседству жил Ярослав Гашек, вернувшийся после фронта и большевистского вояжа по революционной России. «Война закончилась, и к Сауэру (Франта Сауэр – анархист и писатель – прим. ред.) сразу же после своего возвращения вселился Ярослав Гашек со своей второй женой. Вечный мистификатор выдавал ее за княжну, но как княжна она не выглядела. Наши окна были прямо напротив, и мы могли видеть пани Шуру – так называли ее жижковские соседи… Однажды летним вечером Гашек зашел в трактир по-домашнему, в сорочке и тапках. Он признался, что Шура заперла его ботинки, подтяжки и пиджак», – вспоминает Сейферт.
Детские воспоминания лягут в основу одной из лучших лирических книг Сейферта «Мама» (1954).
«Опять не ладится стряпня! –
твердила мама то и дело, –
Плита загонет в гроб меня!»
Ну а плита себе горела.
Ворчала мама не со зла,
с делами доблестно сражаясь.
Она ведро с водой брала
и шла, от тяжести сгибаясь.
Хотелось ей взмахнуть крылом
и воспарить над этим бытом.
«Ты б ноги вытер – входишь в дом!» –
она ворчала несердито.
Когда же вечер приходил –
брала иглу и шить пыталась,
но руки падали без сил –
так велика была усталость.
«Ты посмотри, уже луна,
а сколько дел – и дня мне мало!..»
А бузина черным-черна,
во тьме ночной благоухала.
(перевод Л. Дымовой)
Семью поэта нельзя назвать большой: мать, отец, который был на 15 лет старше жены, и умершая ребенком младшая сестра. «Отец был социал-демократом, а мама – тихой лирической католичкой, соблюдающей, насколько это было возможно, все божьи и церковные заповеди», – Сейферт считал, что эти два мировоззренческих полюса отчасти перешли и в его поэзию. Отец работал слесарем, мелким конторским служащим, не слишком успешно торговал картинами, во время войны делал протезы для ортопедической клиники. Ярослав страдал из-за прохудившихся подошв, над которыми смеялись одноклассники, а подчас у семьи не было угля, чтобы согреть суп.
Из гимназии Сейферта исключили, и в дальнейшем он занимался только самообразованием. Тут его судьба напоминает другого нобелевского лауреата – Иосифа Бродского, который не окончил и восьми классов советской школы, что не мешало ему преподавать в университетах США, а Ярославу Сейферту – всю жизнь зарабатывать исключительно журналистикой и писательским трудом.
Политические воззрения отца и жижковское происхождение предопределили приход Сейферта к социал-демократам. С сотоварищами он создал анархистский кружок, который, впрочем, не вел никакой деятельности. Когда в 1921 году в Чехословакии была основана компартия, 20-летний Ярослав немедленно в нее вступил. Тогда же выходит его первый стихотворный сборник «Город в слезах», полный баррикад и революционных лозунгов.
Город фабрик, торговли, жестокого бокса,
город явно увлекся
генералами, инженерами и самостийными стихами,
божью чашу терпенья переполнил грехами,
и господь осерчал;
он стократ обещал ниспослать на него
серный дождь и огонь – и все время прощал,
вспоминая, что он до того обещал
из-за душ невинных его не губить,
трудно господу быть тороватым:
шла влюбленная пара, боярышник цвел,
молодых овевая густым ароматом.
(перевод Ю. Кузнецова)
Ярослав Сейферт знакомится с лингвистом Романом Якобсоном, работавшим тогда сотрудником советской дипломатической миссии в Праге. «Когда мы с ним встретились во второй или третий раз, он вытащил из кармана оригинал "Двенадцати" Блока и предложил мне эти стихи перевести», – вспоминал поэт. Сейферт скептически отнесся к результатам своих усилий, да и поэма Блока его не особенно заинтересовала.
В пылу споров о задачах искусства появляется объединение «Деветсил», куда, помимо Сейферта, вошли Карел Тейге, Владислав Ванчура, Тойен и другие писатели и художники, ставшие затем золотой когортой чешского авангарда.
Сейферту становится скучно и тесно в пролетарском искусстве с его пафосом и революционной агитацией и он увлеченно бросается в новое направление – поэтизм, которым деветсиловцы прокладывали путь на Запад, к футуризму, кубизму, дадаизму. «Творчество – это подарок или игра без определенных обязанностей и результатов, искусство – это культура инстинктов», – провозглашал теоретик поэтизма Карел Тейге, который при этом не отказывался от коммунистических взглядов. Сейферт и его товарищи-поэтисты хотели соединить художественный опыт Парижа с политическим опытом Москвы...
«Я обнимаю каменные груди сфинксов в Лувре»
1924 год ознаменовался для Сейферта первой поездкой в Париж – через Венецию, Милан и французское побережье, где он впервые увидел море. В Лувр ему приходилось бегать украдкой от своего спутника Карела Тейге, не признававшего такое консервативное место. А Сейферт был покорен Парижем, как старым, так и авангардистским: «Эйфелева башня – Эола арфа и ветер красоты упруго раздувает паруса искусства».
Издавая сборник Сейферта «На волнах TSF» (аббревиатура расшифровывается как Télégraphie sans fil – беспроволочный телеграф), Тейге использовал все шрифты, которые нашел, и создавал «типографические стихотворения» по образцу «Каллиграм» Аполлинера. Ассонансы и аллитерации, жонглирование экзотическими и эротичкими образами, поток метафор – все это Сейферт обрушивает на страницы своей поэтической книги, которая позднее переиздавалась под названием «Свадебное путешествие». В 1928 году Ярослав Сейферт женился на Марии Ульриховой, служащей земской управы.
Твоя грудь,
словно яблоко из Австралии.
Нет, твои груди,
словно два яблока из Австралии.
Ах, до чего же мне нравятся счеты любви!
(перевод Ю. Кузнецова)
«Этот сборник служит доказательством того, насколько то поколение было околдовано техническим прогрессом ХХ века. Одновременно там отражается особое отношение к Франции, французской поэзии. Париж, Гийом Аполлинер, Верлен, которых, кстати, Сейферт переводил, были теми источниками, которые питали чешский авангард, чешскую культуру. Франция служила сильнейшим импульсом вдохновения, что видно и на примере сборника "На волнах TSF"», – рассказывает Франтишек Цингер. Свой сборник 1936 года Сейферт назовет «Руки Венеры» – в память об увиденной в Лувре безрукой Венере Милосской.
«Кровавый оскал кремлевской стены»
В 1925 году в составе делегации Общества по сближению с советской Россией Ярослав Сейферт, Карел Тейге и поэт Йозеф Гора побывали в Москве и Ленинграде. Чехам демонстрировали глянцевую сторону Страны советов, но поэт увидел и нищету, и незажившие раны гражданской войны, и разруху. Итогом его поездки станут всего пять стихотворений о советской России в сборнике «Соловей поет плохо»: «Тут были бои, до сих пор тяжел оскал кремлевской стены». Сейферт все больше охладевает к идеям коммунизма.
«Ярослав Сейферт был очень искренним человеком. В начале 1920-х годов как пролетарий с Жижкова он решал дилемму – должна социально-демократическая партия идти революционным или же эволюционным путем. Он стал редактором культурной рубрики газеты «Руде право», шеф-редактором которой был переводчик и поэт Антонин Мацек, а затем Йозеф Гора, который отчасти был учителем поколения Сейферта и Незвала. В 1929 году Ярослав Сейферт вместе с Йозефом Горой выступили против большевизации компартии Чехословакии. «Письмо семерых» подписали также Станислав Костка Нейман, Иван Ольбрахт, Гелена Малиржова, Мария Майерова и Владислав Ванчура. Сейферт лишился работы в газете, которою издавало издательство коммунистов, начал сотрудничать с "Право лиду"», – напоминает Франтишек Цингер.
В компартию поэт не вернется уже никогда, а в 1937 году откликнется на репрессии в Советском Союзе стихотворением «Памятник Пушкину в Москве»: «Раньше на казнь вели к виселицам, сегодня все проще – пулю в затылок».
Не станет Сейферт и членом сюрреалистической группы, основанной в 1934 году Витезславом Незвалом под впечатлением от знакомства с мэтром сюрреализма Андре Бретоном. 33-летнего Сейферта уже не интересуют «измы», и он предпочитает следовать собственным курсом.
Невероятное признание читателей завоевал стихотворный цикл Сейферта «Восемь дней», написанный на смерть первого президента Чехословакии Т. Г. Масарика, скончавшегося 14 сентября 1937 года. О первом президенте Чехословакии Сейферт говорит с большим патриотическим пафосом.
«Легендою судьбы он стал – легендой, снами.
Так долго с нами был, так долго был не с нами.
Из-под земли родной он прошептал отчизне:
"Цвети и стань страной, обретшей счастье в жизни"».
(перевод Игоря Инова)
«Смерть Т.Г. Масарика стала огромным ударом для всего общества, которое не было настолько расколото, как нам это сегодня представляется с учетом послевоенной истории. Поэты поколения Сейферта встречались с братьями Чапек, ходили на совместные встречи с читателями вместе с писателями другой политической ориентации. Сейферта глубоко затронула смерть первого президента, а поскольку он был поэтом, чей дар постоянно развивался, то смог создать стихи, которые волнуют нас и сегодня», – считает публицист Франтишек Цингер.
После Мюнхенского сговора и потери Чехословакией Судетской области Сейферт пишет: «Остра и тяжела у нас судьба, но мы пред нею не опустим взгляд». В годы оккупации поэт пытался найти опору в чешском прошлом – Прага, балансирующая на грани тьмы остается «одетая светом», как он назвал свой поэтический сборник 1940 года.
В дни Пражского восстания Сейферт сочинял стихи под пулями, вспоминал Достоевского, идущего на казнь, когда попал в расстрельную колонну, – ее восставшие обменяли на захваченных немцев. Стихи восстания и освобождения Сейферт объединил в сборнике «Каска глины», где прозвучала благодарность советским солдатам: «На руках у вас пристроясь, дети улыбались весело, светло. Можно и на пушечном лафете в мир нести сердечное тепло» (перевод В. Корчагина).
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ
После прихода в 1948 году к власти компартии в Чехословакии начались репрессии в духе сталинизма, которые не обходили сторной писателей, – пражская номенклатура тщательно прошудировала доклад Жданова об Ахматовой и Зощенко.
«Эти события своей жизни он переносил очень тяжело. Сегодня сложно представить, какой травле тогда подвергался его друг Карел Тейге, которого затравили до смерти, сведя в могилу. Другой его друг, Константин Библ, покончил с собой, не выдержав давящей обстановки. В журнале «Творба» в то время печатали статьи, сработанные по советскому образцу, где писателей обвиняли в "тейгевщине". Друзья Сейферта – Бедржих Фучик и Ян Заградничек оказались за решеткой. Пытаясь их защитить, он несколько раз обращался к президенту Чехословакии Антонину Запотоцкому», – рассказывает публицист.
Как и в годы оккупации, в это время Сейферт находит точку опоры в культуре. Поэтическая книга «Шел бедный художник по свету» 1949 года посвящена крупнейшему чешскому художнику XIX века Миколашу Алешу.
Художник Алеш был бедняк,
он странствовать пустился,
своим искусством кое-как
по бедности кормился.
«Вари, горшочек, или парь,
в кармане ни монетки».
И Алеш рисовал букварь,
чтоб радовались детки.
Вот ослик, жук, улитка, еж,
вот дерево, ворона,
рисунок этот стоит грош,
а тот побольше – крона.
И все ж он одарил народ,
такой он был богатый –
он был из тех, кто раздает
рисунки, как дукаты.
Господь, прости, коль он грешил,
чтобы хоть там, на небе,
он, как на празднике, забыл
о черством чешском хлебе.
(перевод М. Павловой)
Однако «Песня о Викторке» 1950 года была объявлена «враждебной социализму», и на поэта обрушился поток критики. К тому времени Яросав Сейферт уже оставил журналисткую работу, а в 1949 году вышел на пенсию по инвалидности.
«В 1920-е годы это звук лишь одной струны, а война и послевоенные годы – поэзия зрелого человека, перед которым исторические события ставят вопросы, вызывают сомнения или, наоборот, требуют высказать свою точку зрения. Здесь можно вспомнить его великолепное выступление на II съезде писателей, где он, в числе прочего, вновь затупился за своих друзей, находящихся за решеткой, что требовало тогда большого мужества, и не каждый был на такое способен в любую эпоху, а в ту особенно», – считает Франтишек Цингер.
«Если писатель не говорит правду – он лжет!» – прокричал Сейферт с трибуны писательского съезда 1956 года под гром аплодисментов. Он надеялся, что чешской литературной жизни удастся избавиться от лицемерия, воцарившегося в годы сталинизма, когда партийные подхалимы сводили счеты со своими более талантливыми и свободными коллегами.
«Мы жаждем жизни без оков»
Тяжелым и страшным временем стало для Сейферта советское вторжение в Чехословакию 1968 года и самосожжение студента Яна Палаха. На эту трагедию он откликнулся полным горечи выступлением по радио: «Я обращаюсь к вам – мальчикам, готовым умереть. Мы не хотим жить в неволе и потому в неволе жить не будем!.. Вы имеете право поступать со своей жизнью, как считаете нужным, но если вы не хотите, чтобы мы все совершили самоубийство, не убивайте себя!»
Одним из первых он подписал манифест диссидентов «Хартия-77» и все годы нормализации оставался в опале. Его почти не печатали, его стихи ходили в самиздате и за границей.
«В отличие от Вацлава Гавела или Ивана Климы, он никогда не был в полном смысле слова диссидентом. Также не помню, чтобы его допрашивали в полиции. Он ушел в свою частную жизнь – в то время он был уже старым и больным, но я знаю, что к нему ходили молодые литераторы, авторы песенных текстов. Необходимо подчеркнуть, что он никогда не продавался режиму», – рассказывает историк искусства, редактор «Радио Прага» Милена Штрафелдова.
Всю свою долгую литературную жизнь Сейферт обращался к Праге, которая была и «городом в слезах», и городом любви, и городом надежды.
О, Прага, ты – вина глоток!
Когда пожрут тебя руины,
И кровля рухнет на порог,
И кровь размоет комья глины –
Не выйду из твоих ворот.
Ждать буду вместе с мертвецами,
Под зноем ждать и под дождями,
Как тот, кто у калитки ждет.
(перевод В. Бетаки)
Сообщение о присуждении Нобелевской премии по литературе опальному поэту не обрадовало власти социалистической Чехословакии. 12 октября 1984 года об этом граждан ЧССР известило «Руде право» заметкой в девять строк на седьмой странице. 83-летний Ярослав Сейферт встретил известие в больничной палате. В Стокгольм выпустили дочь лауреата Яну – ее муж остался в стране в качестве заложника. Похороны Ярослава Сейферта, скончавшегося 10 января 1986 года, прошли при огромном скоплении сотрудников госбезопасности, которые даже оцепили костел Бржевновского монастыря, где проходило отпевание. Среди сотен чехов, пришедших проводить любимого поэта был и молодой Вацлав Гавел – будущий президент свободной страны. Могила поэта находится на кладбище города его матери Кралупы-над-Влтавой.
«Как мы знаем по всей истории присуждения Нобелевских премий, а особенно в последние десятилетия, комиссия принимает во внимание и политические обстоятельства, и этого нельзя отрицать. Однако я уверен, что Сейферт – крупное явление чешской и мировой поэзии, и он совершенно заслуженно получил Нобелевскую премию», – подчеркивает Франтишек Цингер.
Поздний Сейферт – пример зрелой философской поэзии. В момент присуждения Нобелевской премии он сказал, что его любимый сборник – это «Зонтик с Пикадилли». Свою последнюю поэтическую книгу, вышедшую в 1983 году, за три года до смерти, автор назвал «Быть поэтом».
Жизнь давно меня научила,
что музыка и поэзия – это самое лучшее
из того, что в ней есть.
Разумеется, кроме любви.
(перевод М. Павловой)
